— Он называть «Виктория», — Эрих взял у Оксанки бутылку, вытащил пробку и отдал ей. Оксанка видела на пробке витиеватые узоры, слушала, как он едва понятно рассказывал сказку о том, как кто-то будто бы проплыл на этом корабле вокруг Земли и вернулся в диковинный город под названием «Зефилля», но потерял при этом один день… На очень ломаном русском рассказывал, часто запинался, повторяя свое: «Не знать рус», сбивался на немецкий, и Оксанка досадовала на себя за то, что не смогла упросить мамку, чтобы та разрешила ей в школу ходить, и теперь она безграмотная, темная, не понимает его… И что он в ней нашёл, когда сам и писать, и читать умеет, и звезды знает, и корабли, и солдатами может командовать?

— А как ты его туда? — Оксанка, наконец, решилась спросить, и Эрих снова над ней посмеялся, поднял бутылку так, чтобы парусник оказался на уровне Оксанкиных глаз.

— А как думать ти? — насмешливо осведомился он, но Оксанка и предположить не могла, как большой корабль с поднятыми парусами можно просунуть в такое узкое горлышко…

— Не знаю… — она сказала правду, и он в который раз хохотнул, щелкнув ее по носу, как маленькую.

— Модель, копия оригиналь, масштаб один цур сто тры, — начал он, подмигнув ей левым глазом. — Делять по частям. Смотреть ты, — он отдал бутылку Оксанке, принялся показывать ей через стекло, какие части этой самой модели ставят в бутылку первыми, какие потом… И снова она мало что понимала из его ломаных слов — кажется, мачты парусника складные, их прижимают перед тем, как засунуть в бутылку, а потом тянут за нитки, чтобы они поднялись…

— Нитка повторить оригинальный такеляж, — он улыбнулся, проведя пальцем вдоль бутылки, и как бы невзначай коснулся Оксанкиной руки. Она сдвинула свои пальцы, решив, что мешает ему что-то показать… Коротенькая свечка догорела и потухла, с залипшего парафином фитилька слетал легкий серый дымок. Эрих слегка потянул бутылку вниз, безмолвно требуя, чтобы Оксанка опустила ее…

Внезапно с треском и грохотом разбилось окно, нечто тяжелое сорвало маскировочную штору, брякнулось на пол… С ревом взметнулись вверх алое пламя, стремительно разгораясь, опаляя жаром, засыпая искрами…

— Ай! — взвизгнула Оксанка, в испуге выронив бутылку из рук, и она разлетелась на осколки на твердом полу. Как она могла позабыть о том, что Петро хотел сегодня дьявола палить и нападать на село? Он подал ей условный сигнал, когда немчура вернулась в хату, а Оксанка должна была батьков выводить да сама бежать с шифровкой, сельчан предупреждать, чтобы тоже бежали… А она? Партизаны решили, что она уже ушла, и кидают зажигательные бомбы.

Эрих вскочил с кровати, схватив ее за руку, и Оксанка, метнувшись за ним, наступила на парусник, растоптав его в щепки. Эрих рычал и ругался по-немецки, ведя ее куда-то за собой, а Оксанка задыхалась в дыму, кашляя, роняя слезы. Вторая зажигалка раскололась прямо перед ними, отрезав дорогу к двери, третья треснулась о край стола, разбившись, и в огне утонула рация, бумаги слетали на пол, горя. Эрих швырнул Оксанку к окошку, размахнулся, высадив сапогом остатки рамы, схватил ее, перепуганную, поперек туловища и перекинул через подоконник.

Крича от боли и страха, Оксанка полетела вниз, ввалилась во что-то мягкое, за шиворот забилась колкая солома. Это скирда, которую дядька Антип нагреб для коровы, и она спасла ей жизнь… Из окон хаты с грохотом вылетали огненные языки, отовсюду неслись крики, топот, где-то застрекотал автомат. Спотыкаясь, проваливаясь, Оксанка едва выбралась из скирды, скатилась в прохладную грядку. Чьи-то ноги в грубых сапогах врубились в землю около самого ее носа, некто резко дёрнул ее за шиворот, подняв, и куда-то поволок за собой.

— Мамонька, — в спасителе Оксанка узнала любимую мамку, припустила скорее, ведь партизаны сейчас нападут и не оставят тут никого… А все она виновата — замиловалась с дьяволом, про задание и думать позабыла… Немчура носилась как оглашенная, ревела, палила, кто-то рванул к колодцу, схватил ведро. Шальная пуля жутко свистнула над ухом, и Оксанка едва не повалилась наземь носом вниз.

Чертыхаясь, Одарка бежала к плетню. Там, у коровника, была у них тайная сховка — подземелье такое, которое дед Оксанки прорыл, чтобы прятать от большевиков кулацкое добро. Через дорогу тоже полыхало: занялась хата их мерзкого соседа Носяры, и полицаи метались вокруг серыми тенями, визжали, стереляли куда зря. Авдей вылетел из сеней с подгорающим задом, грянул на землю, остервенело катаясь, визжа, будто свинья.

— Давай-но, доню, слазь! — мамка едва отвалила прикоревшую крышку и сбила Оксанку в хладную тьму.

Оксанка оступилась — нога не нашла опоры — и ухнула безвольным мешком. Там, внизу, она кого-то сшибла и они вдвоем покатились по земляному полу. Слыша рядом чье-то нытье, Оксанка сама не сдержалась и зарыдала — больно, страшно, темно… А над головой будто гарцуют адские кони — бегают все, стреляют, и даже взрывается что-то…

— Ой, он же там остался… — всхлипнула Оксанка, размазывая слезы кулаками.

— Хто? — булькнула в непроглядной тьме мамка, и Оксанка знала, что она крестится, боясь светопреставления.

— Татка, — Оксанка быстро поправилась, осознав, что в панике и думать забыла про татку, волновалась совсем о другом, о котором ей и подумать грешно…

— Та тут вин, окаянный! — зло выплюнула мамка, ерзая рядом с ней, и Оксанка поняла, что, падая, сшибла она татку, и он теперь ноет, подбитый.

— В старосты захотел, старый ирод! — мамка серчала на татку, шумно сопя, возясь. — И шо? Дурни эти дьявола захотели поджигнуть, а нам теперь жить негде! И где вы беретесь только такие дурные?

— Тише, мамонька, — Оксанка всхлипнула, нащупав ее рукав и дернув. Хоть мамка и шумела, как стая крикливых гусей, однако Оксанка отчетливо услыхала, как тяжелая крышка над ними сдвигается.