— У вас пенсии нету.
— Будет. Рано или поздно…
— Вот когда будет, тогда и приходите. Лично я переезжаю отсюда. Уже и билет куплен. За десять суток. Заранее. Потому что я все продумал. Не с бухты-барахты.
— В Харьков?
— Догадливый…
— Я подслушал. Когда вы с женой разговаривали. За моей спиной. Так получилось, не взыщите. Все ведь в одной комнате находимся…
— А вот подслушивать плохо… Не ожидал от вас. Дать бы вам по ушам за это…
— Да говорю вам: нечаянно! Что с женой? Не договорились о возобновлении?..
— А вот это не надо. Туда вас не просили… Выпил, что ли? Прешь, как на тракторе. Ешь какаву свою…
Маленький полулысый Салтыков едва доставал ртом до мраморного края стола, предназначенного для приема пищи в стоячем положении.
— А вы не обижайтесь. Я к вам по-братски… Без лукавого. У нас, журналистов, манера такая… На скорую руку все. Напор, темп! Ритм вырабатывается, почерк в поведении. Ну и боевитость, естественно. Со стороны такое наглостью отдает. Знаю.
— Журналист, говоришь? Наверняка стихи писал, да не состоялось… не вышло поэта. Небось ко дню Первого мая или Восьмого марта хореем лудил? Знаем мы вас, журналистов… Бывшие рифмоплеты. А ну, зачти мне свою стихенцию. Жми, жми, говорю. Не стесняйся. Потом я тебе почитаю. Ну, шпарь, чего уставился?
Смотрите-ка… Оскорбляет, лилипут. Вот щелкну тебя по курносине. Шпендрик какой… Добро бы я и впрямь стихами баловался, а то ведь напраслину возводит. Вот ей-богу щелкну! Занозистый какой мужичонка…
— «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана», — начал было я, но Салтыков оборвал:
— Ха! Пушкин! Думаешь, ханыга, на вокзале ошивается… так и Пушкина не читал?! А вот послушай мое:
Темный бор, за ним бугор.
На бугре крестьянский двор.
В синих окнах темнота
и подперты ворота…
Эй вы, сонные тетери,
отворяйте настежь двери!
Я вернулся из похода,
веселиться мне охота.
Тишина вокруг. Покой.
Ни собачки никакой.
Хоть бы жареный петух
потревожил криком слух.
Обойду сторонкой двор,
Сяду я да на бугор,
да открою лимонад —
буду весел, буду рад!
Стихи мне понравились. Чем? Неизвестно.
— Симпатичные стихи. Неужели собственного изготовления? Просто не верится.
— Мое.
— Малость частушками отдает…
— Чем-чем?
— Я говорю — частушками. Есть такой жанр. А сделано у вас крепко. Учились? Или самостоятельно?
— Я летать учился. Понял? А стихи — вроде лекарства… Заноет душа, стишок напишешь — и легче. Боль уйдет. На бумагу. Графоман я. Мне объясняли уже. Один грамотный дядя. Есть, значит, меломаны. Эти музыку любят. Смертельно. Есть, которые воровать обожают. Клептоманы. А я графоман. Стихи пишу. Однако не ради стихов пишу. Ради себя самого. Понял?
— А с летным делом как же? Не получился из вас авиаман?
— Нет. Летать я не любил. Хотя и летал. Вначале меня страх туда притягивал. Затем, когда страх перешагнул, любопытство взяло. У человека ведь нету этих самых… крылышек. А чего нет, всегда иметь хочется. А любопытство накормил — скучно сделалось. Летал — работал. Терпел. Напряженка постоянная. Это ваш брат журналист как заладит: «Крылатая профессия! Соколы! Пятый океан!» А я тебе скажу: напряженка! Всю дорогу. Врач обнюхает. Измерит в тебе что надо. Ага! Еще не гремишь болтами. Глаза, уши не отвалились. Ну, фонарь задраишь и — пошел свечой! Аж мозги плавятся. В итоге — дедушка. На нервной почве. А мне, дядя, на любой почве в таком состоянии жить не хочется! Понял?
— Зря вы это… Утрясется как-нибудь.
— Что утрясется?! Не мешок с крупой… Баба-то у меня молодая. Видел? Зачем ей печаль такая?
— Должна понять… если добрая.
— Да понимает она меня! Мозгами… И зовет. А я — нет! Я лучше под поездом умру. Не по мне такое унижение: возле жены дедушкой жить.
— Вот вы хорошие стихи пишете. Способности у вас. Вот и занимайтесь этим.
— А про то, значит, забыть советуете? Про жену?
— Ну зачем же… Жена от вас никуда не денется. Это вы от нее ушли. На вокзал. Меня ваши стихи заинтересовали…
— Балуюсь с издетства… Даже печатали. Один раз. Только чаще возвращали. Учитесь у классиков, так далее. А чему мне у них учиться? У них своя жизнь, у меня своя. Меня Юрой зовут…
— Знаете, Юра… А вы, если можно, еще мне прочтите. Только давайте лучше присядем.
Салтыков хитренько заулыбался. Глазки едва заметно вспыхнули. Несколько мгновений он как бы решался: связываться со мной или расстаться? Затем он резко потянул себя за бороду вниз. Голова подпрыгнула, спружинив на шее. Посмотрел на меня весело, даже шаловливо. Длинные прямые волосы, бледная лысина на остроконечном (яйцо на попа) черепе… Весь он был несолидный, нелепый. И если уж честно говорить — незаурядный. Из ряда вон. Интересный. По крайней мере для меня. Второго такого на вокзале не было.
— Юра, давайте с вами чего-нибудь выпьем. За встречу. Я лично соку томатного. А вы коньяку…
— После. Да я и не шибко по этому самому… Туда только занырни. Меня и милиция терпит, потому что знает: не очень я заливаюсь. Да и опасно в моем-то положении. Вокзал тебе не кооперативная квартира, а натуральная коммуналка. Здесь тебе все казенное. Любой «подвинься» может сказать. А выпивши — как ты подвинешься? Выпивши ты нехорошими словами можешь выругаться. Или еще чего…
Уселись мы у одного спящего в ногах.
— Юра, скажите мне… Вот у вас в стихах озорство, лихость… А Родину вы любите?
— Это как же… Смеетесь? Или на пушку берете?
— Нет, не смеюсь. Я ведь не рехнулся еще…
— А зачем тогда вопросы такие? Крайности зачем? Ну — опустился. Ну — прикидываюсь. Мне так приятно. Я на заслуженной пенсии. Мне многое теперь можно. А Родина тут при чем? Она меня терпит, и спасибо. Понял?!
— Вопрос как вопрос… И чего мы стесняемся таких вопросов?
— Такие вопросы ты самому себе задавай. Взрослый мужик, а болтает неизвестно что. Разве про это говорят? Про это думают. Понял?
— Нет.
— Вот — земля… То есть камень. — Юра нагнулся к вокзальному полу, похлопал по нему ладошкой, не стесняясь. — Это вот Москва. Усек? И она меня держит на себе… Москва — жизнь. Камни, провода, рельсы — это детали. А вон там вон… по шпалам отойди от нее — поля, березы начнутся. Больше всего на свете люблю жить. Проявление жизни люблю. Сплю. Какая-нибудь тоска приснится… Глаза откроешь, а на полу, возле твоего носа, муха сидит! Живая… Вот — радость. Вот где любовь! Понял? Вот слушай:
Ночь на каменной дороге.
Горы. Ниже их — вода
Бьется сердце. Ходят ноги.
Движут тело.
А куда?
Тянут за душу цикады.
Зреют груши. Я их ем.
Жить на белом свете надо.
Понимаю.
А зачем?
Ночь. Попутка. Интересно:
остановится авто?
Тормозят. Сажают в кресло.
