Официантка принесла водку. В бутылке. Дядя Саша насупился.
— Кому так в чайнике… А нам…
— А вам-то от кого маскироваться? — вспыхнула женщина. — Человек на службе, начальство… А вам-то какого беса?
Выпили. Лукьян Григорьевич указал пальцем на Полысаева:
— Говорите, плохой человек?
— Плохой. В беде меня бросил. От машины, как собаку, ногой оттолкнул. А ты чего, Лукьяша, или поскандалить с ним хочешь? Не вздумай. Такое не тронь, оно и вонять не будет. Понял?
— Понял. Только мне за вас обидно. Неужели так ничего ему и не скажете? Ну, хоть поздоровайтесь. Может, узнает и стыдно ему сделается?
— Товарищу Полысаеву! — поднял дядя Саша стакан над головой.
Человек в кожаном пальто перестал жевать. Вскочил на ноги. Дрожащими руками взял чайник, стал из него две порции выпивки нацеживать. На круглом, выпуклом лице встрепенулась улыбка. Затем Полысаев поднял стаканы и понес их торжественно через «залу».
Катыш, задрав край черной губы, обнажил белый клык и нехотя, но молча вдвинулся задом глубже под стол.
— Сан Санычу! Ай да встреча! Расскажи кому — не поверят. Живой-невредимый. Молодца, ай, молодца! А я думал, тебя уж на суперфосфат… То есть — на удобрение. Выходит, не время еще. Молодца… А ну, грохнем за встречу! — протянул Полысаев дяде Саше стакан.
Дядя Саша хотел заругаться на Полысаева и не смог. Рука его поганенько вспотела, предательски огрузла, потянувшись за подносимым стаканом.
— Рад видеть… Живым-здоровым. Значит, эвакуировались?
— Едва проскочил! На глазах, можно сказать, врага утек. Три снаряда по мне выпустили, супруге ножку покалечило, — частил тонкоголосо, будто мяукал, Полысаев. — А своячницу прямо в кузове убило. Только прилажусь хоронить — бац, обстрел. Ну, я ее, покойницу значит, опять в кузов и — ходу! Пять раз принимался, А ты, Сан Саныч, молодца — жив! Так и надо.
— Я-то жив, а вот сейф куда вы дели, товарищ Полысаев? — подмигнул вдруг дядя Саша.
— То есть?.. Не расслышал тебя, Сан Саныч… Какой такой сейф?
— Железный, товарищ Полысаев. Несгораемый. С ценными бумагами.
— Это в сорок первом, что ли? При отступлении?
— При планомерном отходе, товарищ Полысаев.
— Шутишь? Смотри-ка… Повеселел человек за войну. Говорю — молодца!
— Помнишь, я тебе свою Фросю предлагал? Вместо сейфа?
— Ай, шутник!
— Спасибо, что не взял. А то бы как сейф ее — в кювет! Что бы я без нее теперь делал?
— Кто старое помянет, Сан Саныч…
— Хорошо, что ты такая сволочь оказался тогда, товарищ Полысаев…
— Но-но, эк тебя сморило в один оборот.
— А то еще неизвестно, куда бы ты нас тогда завез на своей полуторке…
— Зуб, значит, на меня затаил? Нехорошо, Сан Саныч. Невесело встречаемся. После разлуки. Забыл ты меня, дорогой. Ну, да что станешь делать? Я не в обиде. Война — она многим мозги отшибла. А ведь то, что мы с тобой врозь драпали, — оно, может, и впрямь к лучшему. Служишь-то где? Небось опять — почта? Ну, ну… Я не в обиде. Смотри, еще пригодиться могу. Я тут хоть и проездом, но человек тебе свой… Учти, бедолага. Приятного аппетита, — обратился он непосредственно к Лукьяну Григорьевичу и так же неторопливо, торжественно, как и при подходе, отбыл прямиком к выходу из закусочной, бросив шоферу серый комок мятых денег: — Кончай, Коля, обедню! Заводи, поехали. — Возле выхода Полысаев сорвал с гвоздя габардиновую, военного образца фуражку, грубо оттолкнул дверь, перелез через высокий порог и уже хотел было грохнуть тяжелой, как речной плот, дверью, но, поразмыслив, медленно, едва слышно притворил ее за собой.
— Обходительный мужчина… — вслух подумал Лукьян Светлицын. — Хоть и начальник с виду. — Поймав у шофера в глазах ребячливую улыбочку, полез к нему с вопросом: — Это кем же он будет у тебя, такой кожаный? Конечно, ежели не секрет?
— И не кожа на нем. А заменитель… Трофейный. Вот вожу по району. Как Чичикова. Ха-ха! — окончательно осклабился малый. — А вообще-то — инспектор. Фьюфью, — поманил шофер Катыша, положил на пол кусочек вареного мяса. Погладив подобревшего песика, что нерешительной развальцей приблизился к съестному, шофер Коля кивнул мужикам и, расплатившись с официанткой, покинул заведение.
— Значит, ревизором Полысаев… Ездит, проверяет: все ли в порядке? А я вот нагрубил ему…
— Это точно. Пошуршали малость, — согласился Лукьян. — А так — кто же его знает? Разговорчивый мужчина, общительный. Вы его «сволочью» обозвали, а он — смотри как вежливо.
И тут не выдержал дядя Саша. Захохотал, затрясся. Большой беззубый рот его открылся настежь, как прогоревшая печка.
— Как он меня!.. Ха-ха… «Молодца», говорит, кхы-кха! Молодца, скребут те маковку! Давай, Лукьяша, помянем его, как полагается! За упокой души! — И дядя Саша лихо ударил своим стаканом о стакан Светлицына.
— Зачем же — за упокой… Во здравие… Во здравие! — поправил Валуева Лукьян Григорьевич, и они выпили по последней.
4
Теперь ехали, громко разговаривая. Валуев даже руками помахивал. Обыкновенно в общении с посторонними дядя Саша ограничивался ответами на вопросы. Или молчал. На разговор прорывало его исключительно с людьми, которых он считал тише или слабее себя. Вот и с Лукьяном Светлицыным Валуеву хотелось говорить. Как пить после селедки.
— Не обидишься, если я с тобой разговаривать буду?
— Это — сколько угодно. Если интерес имеете… — улыбнулся Лукьян.
— Улыбаешься, чурка, а телушку от детей увозишь. Они у тебя что — мясо не употребляют?
— Употребят, если дать. А что, сказывают, мясо вредно кушать? Писатель Лев Толстой мяса не ел. И художник Репин. Старичками вон как долго прожили зато…
— Ну, это старички. А как же детки твои? Они бы телушку сами съели. А ты — улыбаешься. И почему это в ваших Гнилицах все такие веселые? Добрые такие?
— А вы разве злой? Хотя и приезжий?
— Всякий я, Григорьич. Вот Полысаева повстречали. Тебе он кто? Никто. Так, дядя… Рыло проезжее. А ведь я его чуть не ударил давеча… Потому как на полуторке мог он тогда и меня увезти. Все равно почта в канаве осталась. И не было бы ни оккупации, ни всей этой жизни паскудной… Вот и злой я на него.
— Так уж тут злись не злись — делу не поможешь. Все в прошлом. Вам питаться лучше надо. Вон вы какой тощий. А не злиться…
— Значит, ты потому такой добрый, что жрешь много?
— Мне злиться нельзя. У меня детей охапка. А еще я везучий. Вон, гнилицкие мужики — сколько их уцелело? То-то и оно, А я везучий. Живой. Вино, гляди-ко, выпиваю.
— Так ведь голодаешь. Губы синие… В войну хоть казенное лопал.
— Это голодаешь, когда рассуждаешь. А за делишками и не слышно.
До города оставалось километра два езды. Проезжая мимо кирпичных остатков взорванного спиртзавода, наткнулись на толпу. Человек пятьдесят военнопленных, сбившись кругом, молчали, опираясь на кирки-лопаты. В центре, как на митинге, молодой, послевоенного призыва, сержантик произносил речь. Этот совсем еще школьный парнишка неумело ругался, то и дело отпихивая локтем сползавшую из-за спины к животу кобуру с «тетешником».
— Чего-от ты, длинна шея, нос воротишь? Запах ему не нравится! А ты нюхай, гад, нюхай! Твоя работа! Все у меня разберете, до кирпичика… И всех оттуда подымете. На своих руках. И хоронить заставлю! Нос он гнет… Убивать, поди, не гнулся… Ком, говорю, сюда! Арбайтен будем. А кто бастовать, тому… еще хуже будет, — подобрал наконец угрозу взволнованный начальник конвоя.
Объехав толпу стороной, Светлицын придержал мерина за грудой развалин. Дядя Саша повел носом. По ноздрям ударило густое зловоние.
— Давайте поедем? — вопросительно сморщился Лукьян.
— Постой, Григорьич… Хочешь, закурим? Все не так пахнуть будет. Понимаешь, интересно, кого они там откопали? — с этими словами Валуев слез с подводы и начал сворачивать цигарку.
Пленные вдруг загугукали, забормотали… Неизвестно, о чем они там калякали, как психоватые. Однако суетились недолго. Какую-нибудь минуту. Затем бормотание выровнялось, и пошел у них деловой разговор. Бригадиры повели пленных к зияющему в кирпичной горе пролому.
