«Если несправедливые могут обвинить и их обвинению верят прежде, чем выслушают защиту, то так и быть, пусть наш город покорится Фемистоклу!» Тут проконсул вскочил со своего места, и, встряхнув своей отороченной пурпурной каймой одеждой (римляне называют ее «тебеннос»[134]), этот строгий и суровый судья, словно юноша, стал аплодировать Проересию. Аплодировать стал и Апсин, хотя и нехотя, однако с истиной не поспоришь. И лишь один Юлиан заплакал. Проконсул приказал освободить всех обвиняемых, а из обвинителей – только одного учителя, а затем всыпал спартанскими бичами Фемистоклу и его лаконцам, чтобы они помнили и об Афинах. Широко известный и почитаемый своими учениками, Юлиан скончался в Афинах, дав тем самым хорошую возможность посоревноваться на его похоронах в эпитафиях[135].
О Проересии я достаточно рассказал выше, а более подробно – в своих исторических сочинениях. Теперь же самое время перейти к тщательному показу того, что я действительно знаю о нем и чего я был удостоен услышать из его бесед и поучений. Как к учителю, я испытываю к этому человеку чувство огромной, возвышающейся до небес благодарности; но даже эта благодарность ничтожна пред той дружбой, которой Проересий одаривал автора этих строк. В возрасте шестнадцати лет автор этой книги приехал из Азии в Европу, в Афины. Проересию тогда, как он сам говорил, исполнилось восемьдесят семь лет. Даже в этом возрасте волосы его были курчавыми и очень густыми, хотя часть из них поседела и напоминала морскую пену. Сила его красноречия была столь великой, а юная душа так поддерживала его изможденное тело, что автор этих строк считал Проересия нестареющим бессмертным существом и относился к нему, как к богу, который является людям сам и без всяких церемоний. Случилось так, что я прибыл в Пирей в час первой стражи и, заболев в дороге, чувствовал себя очень плохо: у меня была сильная горячка. В этот час ночи, прежде нежели выполнить все, что было обычно принято (корабль был афинский, и у входа в порт такие корабли, как правило, ожидали многочисленные вербовщики учеников для своих школ), капитан повел корабль прямо в Афины[136].
Тогда как другие пошли сами, автор этих строк ходить не мог, поэтому его по очереди несли на руках и так в конце концов доставили в город. Была глубокая ночь того времени года, когда солнце, склоняясь к югу, делает ночи длиннее. Ибо оно уже вошло в созвездие Весов[137]. Ночная охота откладывалась[138]. Всю эту толпу учеников, капитан, старый знакомый Проересия, постучав в двери, ввел к нему в дом. В то время, когда велись войны за одного или двух учеников, количество вновь пришедших оказалось таким, что смогло бы удовлетворить запросы всех софистических школ сразу. Одни из этих юношей выделялись крепостью тела, другие – богатством; были и те, кто не выделялся ничем. Единственным же богатством автора этих строк, который находился тогда в жалком состоянии, было то, что он знал наизусть множество книг древних. Весь дом наполнился весельем, туда и сюда забегали какие-то мужчины и женщины; одни из них просто смеялись, другие подвергали юношей всяким насмешкам. Проересий в этот час послал за некоторыми из своих родственников, приказав им принять вновь прибывших. Сам он был уроженцем Армении, тех ее областей, которые примыкают к Персии, а родственников его звали Анатолий и Максим. Они поприветствовали вошедших, проводили в комнаты для гостей, а затем – в баню, и все им показали. В это время старые ученики осыпали новичков шутками и посмеивались над ними[139]. Помывшись, вновь прибывшие прошли дальше, автор же этого сочинения, которому становилось все хуже, был всеми оставлен. Он не видел ни Проересия, ни Афин и хотел лишь спать. Тем временем его окружили земляки из Лидии, которые решили о нем позаботиться. И так как люди считают тех, кто покидает этот мир в расцвете юности, достойными самого большого восхищения, то об авторе стали говорить много всяких лживых глупостей и морочить тем самым друг другу головы, так что вскоре всеми овладела скорбь, как будто в самом деле случилось большое несчастье. А некий Эсхин, не афинянин, потому что его родиной был Хиос, сгубивший многих, не только тех, кого ему отдавали на лечение, но и тех, на кого он просто смотрел, стоя посреди окруживших меня земляков, сказал, как мне потом стало известно, следующее: «Несите его ко мне, чтобы я позаботился о теле этого умирающего». Ибо Эсхину разрешали губить тела умерших[140]. Затем он при помощи каких-то инструментов раскрыл мне губы и положил в них лекарство, о чем много времени спустя свидетельствовал бог. Итак, Эсхин положил лекарство в рот автору данного сочинения, и желудок у него сразу «очистился»[141]. Он открыл глаза и узнал своих земляков. Этим поступком Эсхин похоронил свои прошлые ошибки и приобрел уважение и того, кого он спас от смерти, и тех, кто весьма обрадовался этому спасению. Ставший таким уважаемый человеком, Эсхин вернулся на Хиос, хотя ему пришлось ожидать долго следующего случая, где он мог бы показать силу своей медицины. Спасенный же им стал хорошим другом спасителю.
Божественнейший Проересий, еще ни разу не видев автора этих строк, уже много горевал о нем, и, как только он узнал о его необъяснимом и неслыханном спасении, послал за своими лучшими и способнейшими учениками и за теми, кто славился силой рук, сказав им: «Я очень волновался за этого юношу, который спасся, хотя и не видел его ни разу. Я сильно страдал, когда он находился при смерти. Теперь, если вы хотите обрадовать меня, ведите его для очищения в баню, но воздержитесь от всех насмешек и шуток и оберегайте[142] его так, словно это мой сын». Все было именно так, и автор рассказал о случившемся тогда очень подробно. Сам же он считает, что во всем случившемся с ним видна рука провидения, поэтому в рассказе о делах Проересия он постарается не упустить ничего истинного, крепко помня слова Платона о том, что истина и богов, и людей одинаково ведет к благу[143].
Телесная красота Проересия была такой (моему повествованию следует вновь вернуться к нему), что, несмотря на то, что он был уже старым, можно было усомниться, обладает ли кто подобной красотой даже в расцвете сил, и оставалось лишь удивляться, что, имея высокий рост, он блистал столь совершенной во всех отношениях красотой тела. Проересий был таким высоким, что в это отказывались верить, пока не убеждались, что это действительно так. Его рост, кажется, составлял девять футов, так что он смотрелся колоссом даже среди самых высоких из живших тогда людей. Когда он был еще молодым, судьба вынудила его покинуть Армению и перебраться в Антиохию. Он не хотел сразу ехать в Афины, ибо страдал от недостатка средств; Проересий был благородного происхождения, но в деньгах ему не везло. В Антиохии он поспешил к Ульпиану[144], который был в этом городе преподавателем риторики, и сразу вошел в число его первых учеников. Немалое время пробыв учеником Ульпиана, Проересий поехал в Афины к Юлиану, где снова стал первым. С ним был Гефестион, его преданный друг, с которым они сообща боролись с бедностью и стремились быть первыми в риторике. Гиматий и трибоний[145] были у них одни на двоих, и более ничего из одежды не было. Они имели также три или четыре коврика, утративших от времени свой первоначальный цвет и плотность. Поэтому друзья были как бы два человека в одном, словно мифический Герион, о котором говорят, что он состоял из трех тел. Так и наши герои были двое в одном, потому что, когда Проересий появлялся на людях, Гефестион, спрятавшись среди ковриков, лежал и изучал риторику. То же самое делал и Проересий, когда Гефестион выходил на улицу. В такой нужде они жили.
