Ее нет, где-то застряла..."
Спорить и объяснять бесполезно. Сверху до низу идет сплошная типичная советская перестраховка. Выполнение приказа означает сознательное самоубийство и бесцельное убийство сотен людей. Все погибнут в неразминированных подступах к немецкой обороне, под огнем противника, а раненные замерзнут в снегу.
Вернулся... Сообщил приказ командирам взводов. Они разошлись по землянкам с теми же мыслями, которые были у меня. А мысль одна: надо приготовиться к смерти.
В землянке тихо. Только слышен вой ветра за ее стенами. Сижу на соломе, опершись на стенку землянки. Остается только творить молитву. Недалеко от горящей свечки замечаю кусок розоватой бумаги, торчащей из соломы. Машинально вытягиваю ее. С удивлением вижу книгу на русском языке. Значит до нас здесь стоял русский добровольческий батальон немецкой армии. Раскрываю книгу... Она духовного содержания: проповеди одного из русских святителей прошлого столетия. На первой странице бросается в глаза эпиграф:
"Аще бо и пойду посреде сени смертныя, не убоюся зла, яко Ты со мною еси: жезл Твой и палица Твоя та мя утешиста". (Псалом 22).
(Даем перевод этого отрывка из псалма 22-го на русском языке: "Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюся зла, потому что Ты со мною; Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня". А конец 22-го псалма Давида звучит так: "Так, благость и милость да сопровождают меня во все дни жизни моей, и я пребуду в доме Господнем многие дни".).
Псалом этот я знал наизусть, ибо, как известно, он довольно {73} часто используется за православным богослужением. Я читал и перечитывал эпиграф и не верил своим глазам. Уныние и боязнь смерти отошли от меня. Я уже твердо знал - ничего ужасного не случится. Посмотрел на часы. Было начало одиннадцатого. Дверь с шумом открылась и в землянку ввалился засыпанный снегом связной штаба полка. Где-то наверху спохватились. Пришел приказ наступление отменить.
Это небольшое отступление от основной темы приводится для того, чтобы объяснить духовную и психологическую основу тех умонастроений, о которых я пишу ниже.
Сидя в байройтской тюрьме в одиночной камере, ожидая со дня на день выдачи меня в руки дорогих восточных "союзников", я много думал о происходящем вообще и о своем пути за последние военные годы, включая описанное выше. Мне в крайней степени были безразличны наивные парни из Си-Ай-Си, рассказывавшие мне нечто не совсем членораздельное о верности великому восточному союзнику, и продолжавшие удивляться моему закоснелому упорству в, якобы, профашистских настроениях. Меня весьма мало трогало комичное беспокойство новой немецкой администрации тюрьмы, внимательно следившей за столь "важным политическим преступником", каким был я, и боявшейся чем-то не угодить своим американским хозяевам. Впрочем, среди них были люди...
Один пожилой надзиратель явно сочувственно относился ко мне, делая всякого рода поблажки и показывая всем своим отношением полное неодобрение действий американцев.
Мне было жалко т. н. немецких антифашистов, набившихся в администрацию тюрьмы и без всяких колебаний совести съевших маленькую пасхальную посылку, переданную мне от верующих мирян, проживавших в то время в Байройте. Посылка состояла из скромных традиционных пасхальных явств, в виде куска кулича, нескольких яиц и еще чего-то. Кроме того, к ним была приложена смена {74} чистого белья. Белье мне было зашвырнуто в камеру, но из пасхальных подарков я не получил ничего... Но ведь соблазн был слишком велик! Германия еще сидела на голодном карточном пайке.
И в этом маленьком факте, имевшем место на православную Пасху, и оказавшем на меня дополнительное психологическое воздействие, как и во многих других фактах, я почувствовал промыслительно посланное мне одиночество и как бы нарочитое полное отсечение помощи от людей извне ("не надейтеся на князи, на сыны человеческие, в них же несть спасения"), ощущение кажущейся богооставленности, и предельная невозможность воздействовать на ход событий, принимавших довольно скверный оборот - все это вместе взятое как бы открыло мне глаза на происшедшее и происходившее со мною.
Ведь если Господь сподобил меня стать иереем Божиим, то, очевидно, на меня возлагается и тот крест, который по обетованию Спасителя должен нести каждый верующий в Него и от несения которого отказываются многие современные христиане. И не в этом ли в тот момент заключался этот крест, чтобы хотя бы частично пережить пережитое Богочеловеком, пришедшим на землю, частично пережить то, что пережило Его человеческое естество? Господь был на земле одинок, да исключением кучки Его ближайших учеников, разбежавшихся в страхе при Его задержании в Гефсимании людьми пришедшими "от первосвященников и старейшин народных" (Матф. 26,47), группы друзей явных и тайных (Никодим), Он оставался часто одинок и непонятен земному народу. Он был чужд и ненавистен еврейскому духовенству, Он был близок, но одновременно далек неосмысленной толпе, ибо стоящие почти рядом евангельское "осанна" и "распни, распни Его" явно свидетельствуют об этом. То, что Господь принес на землю, во всей глубине своей божественной сущности раскрывается все больше и больше в меру духовного роста человечества.
И сегодня наше поколение {75} далеко еще не до конца поняло все истины, изложенные нам в Евангелии. И не ошибусь, если скажу, что до конца Евангелие в его последней глубине будет понято человечеством лишь ко дню второго и славного пришествия Спасителя. А пока мы воспринимаем его в меру роста духа и разума очередного поколения людей.
То, что иногда переживают люди по своим духовным, умственным и прочим способностям перегоняющие свое поколение и, фактически, уже относящиеся к поколению последующему, оценивающему их по достоинству, в какой то мере, весьма условно и отдаленно, напоминает нам происходившее две тысячи лет тому назад. Христос надмирен и надвременен. Он одновременно объединяет в Себе все поколения людей и в тоже время остается чуждым людям непринимающим и непонимающим Его в данное время и лишь в веке ином имеющим возможность понять Его.
В тех страшных условиях, в которых я находился, мне надо было пережить духовное и физическое одиночество до конца, чтобы приобщиться ко Христу. Я ощущал это одиночество, когда совершал свое служение в РОА. Образно я стоял на капитанском мостике ледокола, боровшегося с непроходимыми полярными льдами безверия, старавшегося воспользоваться открытыми ото льда пространствами моря. А радио в это время приносило вести о приближении жестокого шторма с востока, грозившего смести с лица земли и непроходимые льды и сам корабль, пробиравшийся среди них.
Я ощущал свое полное одиночество и оставленность, когда влагая и сердце и душу в организацию церковного дела в РОА, я одновременно видел косые и неодобрительные взгляды людей, которым я чем-то мешал или "перебежал им дорогу".
Я слышал многое, к сожалению, не только от светских людей, но и от тех, кто также как и я {76} предстояли пред престолом Божиим, от моих собратьев по служению Церкви. Я ощутил свое человеческое одиночество, когда пробирался со святым Антиминсом на груди через бесконечные зоны и участки остатков каких-то фронтов, когда направлялся в американскую зону оккупации Германии. И молитвенный призыв "Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?" невольно духовно доминировал во мне, когда два немецких полицейских гнали меня едва ли не прикладами своих винтовок, перегоняя меня из байройтской тюрьмы на допрос в помещение Си-Ай-Си, находившееся в центре города. Мне не дали даже одеть пальто и я шел в легком полурваном пиджачишке, а на улице стоял март, было холодно и ветрено...
Ощущение богооставленности, человекооставленности, непонятной вражды и ненависти от людей, которым я лично ничего плохого не сделал, и многое другое, пережитое промыслительно в эти годы, дали мне в конечном итоге те силы, которые также промыслительно были использованы мною на служение ценностям, которым я отдал свою жизнь.
