Проект, в котором был задействован Тойво, по-прежнему вызывал у него недоумение. Но теперь добавилось новое неприятное чувство, когда тратишь большое количество времени и сил, не очень понимая, к чему все это приведет. Они не то чтобы топтались на месте, но было непонятно, куда движутся, что должно стать результатом работы. Формально это будут новые книги из серии букморфинга, несколько крупных произведений нескольких крупных русских писателей. Однако в какую сторону нужно переделывать сюжет, как оказалось, никто не знает. Ни профессор Эганбюри, ни остальные его коллеги.

Пока их разделили на несколько групп, каждой досталось произведение Набокова из русскоязычного периода жизни писателя. В группе Тойво помимо него работали ещё трое. Поляк Ян Бузек, известный варшавский славист и филолог. Француженка с кафедры Эганбюри, методистка Инес Кювье. И переводчик, британец Колмар. Предполагалось, что Бузек и Тойво будут выполнять литературную часть, быть соавторами нового произведения. Методистке досталась скорее организационная функция, снабжение, уточнения и корректура. Колмар же должен переложить результат работы на английский язык.

Бузек, впрочем, быстро подмял литературную работу под себя, здесь он доминировал и для Тойво оставил лишь функцию скептика. Фантазируя в начале работы о возможных вариантах развития сценария и пытаясь обсудить их с группой, Бузек быстро понял, что француженка и британец предпочитают отмалчиваться, а финн воспринимал всё в штыки. Им достался роман «Защита Лужина». Сначала поляк предлагал сделать главного героя суицидником, которого спасла игра в шахматы. То есть переставить всё с ног на голову возражал Тойво. Тогда Бузек предложил переписать концовку романа в стиле хеппи-энд. На это Тойво заметил, и Эганбюри поддержал его, что это будет слишком примитивно и не внесёт художественной ценности в первоисточник. В итоге решили вклинить в сюжетную линию произведения детективную составляющую. Лужин должен был стать агентом сталинского НКВД. Не меньший бред рассудил Тойво, но больше возражать не стал, надо было двигаться хоть куда-то.

На общих планерках узнавалось, что другие группы пошли вообще по порнографическому пути, развивая в романах Набокова запретные для двадцатого века темы. То, что считалось в «Лолите» или «Камере Обскуре» намеком на педофилию или адюльтер теперь выпячивалось и заменяло основные смыслы произведений. Так что детективный акцент, выбранный их группой, казался Тойво не таким страшным литературным преступлением на фоне прочих.

Эганбюри чувствовал внутренний бунт Тойво, но относил его на счет Бузека. Думал, что поляк слишком резво захватил лидерство в группе и гнет свою линию, раздражая финна.

– Попробуйте с ним подружиться. Бузек увлекается мотоциклами, а вы? Нет? Тогда просто выпейте с ним водки. Поляки считают, что это их национальный напиток. Полагаю, что если вы заденете эту струну, похвалите, например, русскую водку, то Бузек с готовностью и наглядностью начнет вас переубеждать. Наверняка это будет интересная попойка Эганбюри даже воодушевился если буду свободен, готов составить вам компанию и выступить в качестве рефери.

– Это будет похоже на анекдот. Отшутился Тойво. Ему пока не хотелось выпивать с Бузеком Собрались как-то француз, поляк и финн, пить русскую водку Скорее всего, после этого мы обрусеем и придем к тем же выводам, что и Набоков. Работа встанет.

–Ха-ха-ха! Вот вам и концовка анекдота «Выпили русской водки и написали русский роман». Если серьёзно, Тойво, сходите на лекцию Бузека. Пользуясь его временным пребыванием в Париже, мы привлекли его к проведению спецкурса в нашем университете. Как раз на тему русской литературы. Вы знаете, это очень интересно, аудитории всегда полные. Бузек прекрасный рассказчик.

Про эти лекции Тойво уже слышал от соседей по кампусу. Отзывы были восторженные. Почему бы и не сходить? Возможно, Бузек, как коллега-славист, откроется с другой стороны. А может, и откроет что-то новое. Ведь поляки это те же славяне и, может, способны понимать родственный язык русских писателей как-то изнутри?

***

Аудитория, действительно была полна народу. Здесь были и первокурсники, для которых спецкурс Бузека сделали обязательным, и старшие курсы, и вольные слушатели. В том числе преподаватели с посторонних факультетов. Бузек явно наслаждался популярностью, делая снимки для своего аккаунта и встречая с приветливой улыбкой каждого опоздавшего. Тойво постарался не попасться ему на глаза, поднялся на галёрку и встретил здесь Дэйва, который трудился в одном с ним проекте, но в составе другой группы букморферов. Тот, вероятно, тоже не хотел попадаться на глаза Бузеку. Дэйв коротко кивнул и пригласил Тойво усесться рядом. У них было шапочное знакомство, пересекались на общих планёрках. И кем именно был Дэйв по своей должности и даже по национальности, Тойво не знал. Какой-то коллега, лет сорока, с акцентом говорящий на английском.

Бузек тем временем, стоя за трибуной, рассказывал, что русские писатели как и любые другие, отражали жизнь своего общества и душу своего народа. И насколько противоречивой и запутанной была эта душа, настолько сложными и многогранными являются произведения Достоевского и Толстого, Солженицына и Булгакова. Это непростая литература, она не предполагает простых ответов. И даже больше: она вообще не предполагает ответов. А учитывая, что русские писатели всегда сильно привязываются к контексту, ко времени и ситуации описываемых событий, то читателю сложно найти что-то созвучное с нынешними реалиями. Москва Чехова, Петербург Толстого и провинция Тургенева по большому счету зарисовки непонятной прошедшей эпохи. Такие же, как Древний Рим или Средневековье. Даже если брать что-то посвежее, то Солженицын, Рыбаков и прочие писатели тоталитарного Советского Союза плохо понятны современному жителю демократических государств.

Бузек уверял, что неизменные спутники русской литературы тоска и уныние, но не пассивно-настроенческие, а как предвестники бунта или революции. Одни писатели лелеяли смену общественно-политического строя, и тем вдохновлялись. Другие писатели, наоборот, питались русским бунтом, каким описал его Пушкин, бессмысленным и беспощадным, находя здесь крушение судеб и неожиданные повороты сюжетов.

Но вдохновляясь извечной анархией такие писатели, будучи авторитетами, и сами вдохновляли читателя на бунт против системы. Этот нескончаемый круг самоуничтожения замкнулся 15 лет назад. И хорошо, что замкнулся в самой России, не уничтожив брызгами ядерной смерти всю планету. Но вот парадокс: в безроссийском мире, без носителей культуры, в этом цивилизационном вакууме до сих пор существует русская литература. Крутится как маховик без нагрузки. А вместе с ней существует и «эйцехоре» тут Бузек поднял палец, акцентируя момент на непонятном для аудитории слове, и пояснял это еврейский термин, который ввел в широкий оборот русский писатель-мистик Даниил Андреев. Дословно эйцехоре означает семя зла.

– Дурное начало. Первородный грех. Поправил его вполголоса Дэйв. Тойво обернулся на соседа и только сейчас увидел, что Дейв глядит на лектора с кривой пренебрежительной ухмылкой. С такой же, которую хотелось бы изобразить самому Тойво, если бы не риск быть увиденным Бузеком. Но тот продолжал упоенно объяснять про эйцехоре, которое применительно к русской литературе означало сокрытый в ней посыл к бунту, непокорности и непредсказуемости.

Еще немного и он разведет здесь костёр с призывом сжигать русские книги подумал Тойво. И эта же мысль возникла не только у него.

– Так вы считаете русскую литературу вредной и опасной? спросил кто-то, пока Бузек отпивал воду из стакана.

– Отнюдь. Я имел в виду крупнейших представителей этого культурного пласта. Тех, кого принято считать авторитетами. Русские обогатили мир всевозможными жанрами и стилистическими приемами. Почитайте Чехова, даже без привязки к быту царской России, это универсальный понятный всем юмор. Почитайте Пастернака, породившего поэзию в прозе. Почитайте Бунина и Куприна, никто лучше них не описывает, что такое любовь. Но именно рассказы. Ведь как только русский садится писать большой роман и пускается в рассуждения, то тут же появляется и зреет то самое эйцехоре, зло, самобичевание, бунт и анархия.