Нодар Владимирович ДУМБАДЗЕ
БЕСЫ
Рассказ
Перевод К. Коринтэли
Бесы бывают трех видов.
У одного - стоячие уши, козлиные копыта, козлиная же бородка, крошечные, с мизинец, рожки и быстрые косящие глазки. Очень похож он на козла. Но это бес. Говорит он всевозможными голосами: каким пожелает, таким и заговорит, хочет - женским, хочет - мужским или детским, и голосами разных животных говорить умеет, и птицам всем подражает.
Второй бес хвостатый, уродливый, нескладный и несуразный. Ступни ног у него вывернутые, нос крючком, во рту один зуб-клык торчит, во лбу один-единственный глаз зеленым огнем горит, а туловище косматое, волосатое.
У третьего беса четыре руки и четыре ноги. На каждой по шесть пальцев красуется. Лица у него два, на каждом по два глаза. Спины вовсе нет. С обеих сторон туловища - живот. Два живота и два пупка. С обеих сторон выглядит он совершенно одинаково. Словом, он такой, как если бы взяли двух одинаковых бесов и склеили бы их спинами друг с другом.
Существует, правда, еще один бес, но... о нем я вам расскажу напоследок, в самом конце.
Первых трех бесов я не видел, но их своими глазами видел дед мой, Манавела Цинцадзе.
Того, который на козла похож, - в Медвежьей лощине.
Хвостатого-лохматого - в Лашис-геле.
Беса на обе стороны одинакового - на горе Сатаплиа.
От всех трек встреч с бесами у деда Манавелы остались страшные следы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
...Пришел я, значит, в Медвежью долину лыко для годори драть. День-то уже на исходе был, вот-вот смеркнет.
Ну, кончил я, значит, работу, связал целый пук лычины, умылся, сел на камень, вытащил чубук свой, набил его самсуном, - дай, думаю, одну-две затяжки сделаю, да и пойду домой.
Ударил я огнивом о кремень, глядь, а он-то, скаженный, во-он, на соседнем камешке, сидит-посиживает да на меня поглядывает. Я - руку к поясу. Нет, слава богу, топор на месте, за поясом.
- Тьфу, ч-черт! - вырвалось у меня. Вскочил я сам не свой, перекрестился трижды и за топор схватился.
- Сам ты черт и собачий сын в придачу! - говорит он мне.
- А ты тут кто такой? - гаркнул я на него и опять хочу крестным знамением себя осенить, да не тут-то было!
Все шиворот-навыворот делаю, вместо того чтобы ко лбу руку поднести, к пупу тянусь. А нечисть эта глядит на меня да посмеивается.
- Ать! - заорал я. Но это мне только представлялось, что заорал, а на деле-то просто рот беззвучно разевал.
- Манавела, раззява этакий, брось-ка ты свой топор да и подсаживайся ко мне, потолкуем.
- О чем мне с тобой толковать, чертов ты сын, - говорю, а сам думаю: обидится, чего доброго. Какое там! Это для него, видишь ли, все равно как если мне скажут: ты, Манавела, сын Афрасиона. Словом, что мне оставалось делать, сел я возле него, и тут он как начал меня обрабатывать!
- Манавела Цинцадзе, говорит, ты парень видный, лицом пригожий, дюжий да сноровистый... Ты чему смеешься, собачий сын, я ведь тогда не такой был, как сейчас, на меня глядеть любо-дорого было! Да, и вот, значит, хочу, говорит, тебя в зятьях иметь. Женись на моей дочери, Манавела, кум королю будешь. Серебром-золотом тебя засыплю, сиди, заложив ногу на ногу, и плюй себе в потолок, хочешь - на ковре под орехом с боку на бок переваливайся и распевай "хасанбегуру" и "криманчули".
- Сперва скажи, человек ты или дьявол, а потом видно будет.
- Человек я, Манавела, человек, ты же слышишь, я с тобой по-человечески разговариваю.
- Ежели ты человек, почему на козла похож? - спрашиваю я, а у самого по спине, по хребту позвоночному, холодный пот в три ручья бежит.
- Что же поделаешь, мало разве людей, которые на свинью или на осла похожи, и никто из-за этого не чурается их? - отвечал мне этот ирод. А я что я, ничего я ответить ему не могу, потому как правду он говорит, сущую правду.
- Покажи-ка мне твою дочку, - говорю ему эдак обходительно, ласково.
И только успел я эти слова произнести, он как заблеет! Заблеял козлом, слышь ты. А только он заблеял, скала за его спиной вдруг раскололась и вышла оттуда девица, да ай какая красавица! Видел ты восход солнца с вершины Бахмаро? Не видел! Случалось тебе видеть, как темной ночью из-за черной тучи луна полная выплывает? Не случалось! Или когда в саду на всех кустах розовых одновременно все розы распускаются? Видел? Нет, не видел!
Заговорила она со мной, да как заговорила! Слышал, как из тысячи наклоненных кувшинов, воркуя, польется темно-красная "изабелла"? Нет, не слышал! По весне лунной ночью как запоют, зальются все соловьи, дрозды и сойки, какие есть в Гурии, слышал? Нет, не слышал...
И вот встала она, краса неописуемая, ненаглядная, рядом с уродом, страшилой отцом своим, как чудо некое встала с ним рядом и стоит, глядит на меня...
- Ну, что теперь скажешь, Манавела Цинцадзе, ослепни глаза твои, говорит мне вражья сила.
А я - что мне сказать! Вернее, хотел было я что-то там вякнуть, да не смог - чувствую, язык в живот провалился, у самого пупка подрагивает.
- Ты мне так зазря ее не отдашь, что-нибудь взамен потребуешь, пролепетал я, обретя наконец дар речи.
- Да что с тебя требовать, голь ты перекатная! В колхозе по двести граммов молодой кукурузы за трудодень получаешь, что с тебя брать! Потому душу должон ты мне продать, слышишь?
При этих его словах душа моя разнесчастная чуть вон не выскочила.
- Ты как смеешь мне такое говорить! - крикнул я и взмахнул топором, взмахнул, да и над башкой его поганой занес, чтобы снести ее, значит, башку... Ан!..
Тут дед подворачивает штанину и показывает мне на ноге своей глубокий, на два пальца в икру уходящий шрам.
- Исчез, морок проклятый, ровно и не было его! Топор мой по камню скользнул, где он вроде бы сидел, и вонзился сюда вот, ты видел шрам. Кровь фонтаном, а я, дед твой Манавела Цинцадзе, без памяти наземь грохнулся... По сей день в ушах звенит визгливый хохот поганого беса и крик его: "Душу стереги, Манавела, душу! Чтобы не сбежала душа-то! Ха-ха-ха".
А больше ничего не помню.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Второго беса встретил я в Лашис-геле. Была пора лова усача, и пошел я на ночную рыбалку - сторожить рыбу, она шла из Губазоули в Лаше метать икру. Только успел я запруды поставить так, что остался узкий проход для рыбы, сел, достал свою трубку, набил ее табаком и слышу - забилась рыба, застучала. Ну, думаю, пошел усач. Приготовился сеть забрасывать и почему-то вбок глянул. И что же? Сидит, этот поганец! Сидит и одним-единственным своим глазом зеленым на меня уставился, да сверлит, да сверлит!
