С трёх сторон залив окружали обрывы, поросшие церебраваскулярным садом жизни, который мог быть, а мог и не быть частью Старицы Моря. За скалы цеплялись побеги фармаколозы и адаптивная пряжа, среди них резвились и работали птицы-ткачихи и птицы-портные. Сшитые ими рубахи и костюмы ожидали дельфинов-курьеров, развеваясь на ветру.
Посреди залива группа домов держалась на плаву, вцепившись паучьими ногами за погруженные в воду поплавки и буйки. Выглядели жилища как серые и сине-бурые раковины, и почему-то не испускали света и звуков. Между ними, подобно паутине, свисали провода, сети, канаты. Халупы отбрасывали тень на грубо склеенные причалы, и к ним вели хлипкие мостки.
В центре неравномерного скопления плавающих хибар возвышалась старая баржа. Её ржавые борта облепили морские жёлуди, а на вершине громоздилась трёхярусная куча палаток и шатров из дешёвого синтетического алмаза. На самой вершине этой груды росло стальное псевдодерево с листвой из солнечных батарей, с ветвей свисали полотнища материй и плоды размером с глобус, созревшее падало в натянутый снизу невод, откуда его суетливо собирали паукоруки и манипуляторы.
— Здесь тише, — заметил Фаэтон. Он снова надел золотую броню и разглядывал залив с уступа. По его команде подкладка наноплаща улавливала запахи морского ветра и разбирала на составные. Среди ароматов моря, цветов и бликов на воде были и феромоны-приказы, и крохотные комочки наномеханизмов, мельче любой пыльцы — побочные продукты сложного мышления Цереброваскуляров. Тучи наноспор клубились над всем океаном. Старица Моря размышляла.
Ошенкьё же вприпрыжку баловался неподалёку — он размахивал руками, поочерёдно щёлкал пальцами у каждого уха и явно радовался объёмному звуку.
— Тихо! Вёдра тихины! С чего? А рекламов нет.
Ошенкьё что-то напевал сквозь улыбку.
— А вот прямо на тебе плакат, молчит. Почему?
— Не молчит! Не для наших ух орёт.
Ошенкьё объяснил, что некоторые рекламщики рассматривали Церевроваскуляра (а именно дочку Старицы моря) как целевую аудиторию и пытались убедить в необходимости купить некоторые услуги и философии. Давным-давно она руководила перестройкой климата Венеры и теперь горевала над собственным успехом, раскинувшись по всем окрестным холмам и утёсам. Когда Венеру передвинули на новую орбиту, Дочерь перебралась на Землю, но не захотела перенастраивать восприятия на обычные, земные частоты, временные шкалы и эстетические установки. Она "видела" коротковолновое излучение и инфразвуковые колебания, и именно в этих диапазонах шумели тёмные для людей объявления.
Иные объявления включали ролики для людей только по просьбе — некоторые рекламодатели либо не могли уследить, показывают ли они рекламу ссыльным, либо им всё равно было.
— Мы такими рекламами сигналим. Музыки слушаем. Темноту светим. Ветер ловим. Всем плевать, реклам же показан.
— Но вы же не используете их для выбора товаров и услуг?
— Нам, Сырым, не продают. Почти. Торга нет — мы мертвы, почти нет — почти мертвы. Глянь, — он указал чуть повыше баржи.
Фаэтон до сих пор не привык к своим посредственным глазам. Он прищурился, но изображение не увеличилось. Всё же над шатрами баржи он разглядел рой стремительных золотистых мушек, но рассмотреть подробно не смог.
— Не разберу, что там.
Ошенкьё примостился на широком корне золотовытягивающего куста и то прикрывал уши, то прикладывал к ним ладони чашечкой, отмечая изменения звуков. С рассеянным видом он произнёс:
— Там баржа. Вульпин Йронджо Первой на тамой барже заправляет, мысли продаёт. Даёт работы, порой. Он по тёмным проволкам петляет, в Надмозг выходит, к отщепенцам с чёрных рынков.
Надмозгом Ошенкьё, видимо, называл Ментальность.
Фаэтон встрепенулся. Работы? Похоже, в остракизме Наставников достаточно прорех, и эти люди могли жить. Тут Фаэтон печально улыбнулся собственным мыслям. "Эти люди"…? Он до сих пор отличал себя от прочих изгоев?
— Нет, баржу я вижу. Но что за миниатюрные роботы роятся над ней?
— Констебли. Крошко-тушки. От такие.
Ошенкьё показал на фаланге пальца.
— Много?
— Зиллиард. Всё жужжат, смотрят — хорошо. Без них бы себя насмерть задубинили.
— Неужели? Мы что, кровожадные?
Ошенкьё размашисто пожал плечом.
— Мы психи никчёмные, терять неча.
— Тогда зачем столько полиции?
Ошенкьё прищурился:
— Мы права имеем. Не воруй, не губи, сло́ва не ломай.
— Лгать, значит, можно?
Ошенкьё взглянул на залив, фыркнул, снова пожал плечом.
— Брехай, пока язык не сточишь. Мозгочтеев не держим — дорого. Мы не как не наши — в чужие головы не смотрим. Как в старые-добрые, так? Но сделки, работы, всё такое — очень свято. Дал слово — так держи. Дошло?
Видимо, договорное право было в силе.
— Дошло.
Фаэтон вдруг понял всю опасность своего положения. Беспристрастные законы Ойкумены накажут за любое нарушение сделки — пусть даже она необдуманная, опасная и заключена по ошибке. Без прозорливых советов Софотеков он беспомощен, он не умеет сводить риски на нет. Рос бы он в обществе, где подозрительность считалась нормой, он бы заработал привычку к недоверию, приучился бы заключать договоры осмотрительно. Такой привычки Фаэтону недоставало.
Ошенкьё покосился в его сторону.
— Подпишешь Договор, всё поймёшь, ясно всё станет. Станешь нашим, так? Иначе никак, хоть морем топись.
Сомнения Фаэтона не успокоились. Однако это облегчение — у него были сомнения, значит, есть планы, есть и цель. Он молод, здоров, имеет запас наноматериала, из которого можно изваять гериатрические системы и отодвинуть старость. Он вполне может дожить до конца изгнания. Политическая картина Ойкумены изменится, Наставники могут передумать. Кто знает?
— … А может, и взаправду коня научу, — пробормотал Фаэтон.
— Э? Чё сказал?
— Прости. Раздумывал о планах на будущее.
— Планах? А говорил о конях.
— Это из рассказа одного. Там султан приговорил человека к смерти, а тот упросил отсрочить казнь на год — говорил, мол, за это научит лучшего жеребца псалмы распевать. Султан ответил, что за такое вообще наказание отменит. Вот узник и принялся каждый день заниматься с конём. Вокалом. Над ним, конечно, все потешались, на что он отвечал так: "За год многое изменится. Может, султан умрёт. Может, конь умрёт — а там поди разберись, как он пел. А может, и взаправду коня научу".
— Бред какой.
— Я так тоже думал, но теперь не уверен. Возможно, поддельные надежды всё-таки лучше отчаяния?
Фаэтон неподвижно глядел за горизонт.
— Опять бред. Целый год? Если мозгопорты коня невыпендрёжные, то псалмы в пять минут скачаются.
— Рассказ очень старый, тогда настоящие кони ещё не вымерли.
На это Ошенкьё удивлённо покосился.
— О как. Думал, коней Красные Королевы выдумали, из генов собрали.
— Выдумали? Изобрели, хочешь сказать?
— Выдумали! Как дракона, грифона, слона.
— Нынешние слоны восстановлены из генов когда-то жившего вида.
Ошенкьё лишь хрюкнул:
— С этаким-то висюном вместо носа? Эволюция этакое позволила? Не, никак. Красные Маноры сочиняют, точно-точно, любят глупости такие. Погодь! — тут Ошенкьё вскочил и приветственно взмахнул рукой кому-то вдалеке. — Глянь сюда! Добро пожаловать! Встречай Йрон-джо, услышишь чё почём, может работу ладную даст, может насытит, может под навесом покемаришь, не в луже. Складно-ладно, так? Лыбься по-доброму, подлизни!
Голос Фаэтона заполнила увесистая ирония:
— Приложу все усилия, чтобы заручиться его расположением.
По склону к ним, высматривая тропу под ногами, поднималась тройка людей — все одеты в сине-зелёные плащи старинного покроя — широкоплечие, долгополые, со множеством карманов и держателей для инструментов, а у человека в середине (вероятно, главаря) кармашки на груди были оторочены золотистым позументом. Лица скрывались в тени соломенных шляп, широкие поля свисали шире плеч. Окрас ткани их плащей был со сбитой настройкой — троицу словно окружали тенёта голубых и зелёных радуг, с переливающимися бликами, и выглядело это так, будто они шли в толще воды.