Я обкомовский парикмахер

И стригу и поэмы строчу

Хоть работа моя - не сахар,

Я не жалуюсь Ильичу.

- Надо добавить: Левониду Ильичу, - восторженно сказал Юхимович и бросился надевать пальто. Он на бешеной скорости мчался в свою Николаевку, чтобы успеть привести в порядок не только бумаги, но и примерить костюм. Но дома Одарка обнаружила у него на затылке не пропорциональный по форме хвостик и пришла в ужас.

- Ты только посмотри, что с тобой сделали эти уроды! Где ты подстригался? - почти вопила Одарка, подсовывая мужу маленькое зеркальце, чтобы он мог посмотреть свой затылок, стоя перед большим, висевшим под портретом Ильича.

- У меня поэтическая прическа, - сказал Юхимович, пытаясь разглядеть затылок. - А черт, действительно какой-то хвост торчит. Возьми ножницы, подровняй. Ну, эти мне поэты! Как только я займу место Брежнева, я изгоню всех поэтов из парикмахерских. Это негодные люди, с ними коммунизм не построишь.

Едва Одарка подровняла волосы на затылке, Юхимович отправился на смотр всех колхозников не только на предмет вшивости, но и боевитости к завтрашнему дню. Завтра великий день.

Из областного центра в Николаевку бросили не только технику, но и лучших поваров города, всякие заморские вина, красную и черную икру и столько сортов рыбы, - вяленой, копченой, соленой, свежей, так что счастливые жители села сразу пришли к выводу, что коммунизм уже наступил, и активно начали облизываться, да тереть переносицу.

Кортеж машин прибыл ровно в два часа дня в воскресение и был встречен не только букетами цветов в руках самых симпатичных девушек, но и громом аплодисментов, пальбой из охотничьих ружей, барабанной дробью, нескончаемыми аплодисментами, криками ура, да визжанием мальчишек. А потом заиграли марш военные оркестры. Как только вылупился Брежнев, многие начали становиться на колени и вытягивать руки, словно к ангелу-хранителю, явившемуся, чтоб увести всех в царство, простите, в коммунистический рай.

Тарас Харитонович, красный как помидор, стоял рядом с лучшей дояркой колхоза красавицей и гордостью села, Марьяной. Казалось, что часть молодости и красоты Марьянки переходит и на Тараса Харитоновича, поскольку, рядом с ней, он становился и стройнее и моложе. Ему бы сбросить годков эдак пятнадцать с гаком и тогда это была бы самая лучшая пара на селе.

После гимна советского союза, исполненного оркестром, Леонид Ильич произнес краткую речь, едва заметно шамкая, прикрепил ордена к выставленным колесом грудям и к знамени колхоза, облобызал всех, но больше Марьянку, дрожавшую как осиновый лист, поднял бокал с шампанским и пожелал всем дальнейших успехов. А через некоторое время засуетился, засобирался, как всякий великий человек, у которого никогда не бывает минуты свободного времени.

Андрей Юхимович, хоть и не получил ордена, но именно он, больше чем кто-либо почувствовал обиду в душе, что самый большой человек на этой земле, уже собрался покинуть их. Он даже расплакался и стоя на согнутых коленях и вздымая руки кверху перед Ильичом, как можно громче произнес:

- Побудьте с нами, дорогой Ильич, у нас такой праздник, благодаря вашей личной заботе, вашему личному участию! Ибо другой Ильич не может, он спит в Кремле, в Мавзолее и думает горькую думу об освобождении всех народов нашей планеты земля от ига капитализма.

Раздались бурные долго не смолкающие аплодисменты. Юхимович собирался еще что-то сказать, но почувствовал, что у него слегка начал заплетаться язык не только от волнения, но и от щедрой дозы горячительного и чтобы не натворить, упаси Бог, чего не предвиденного, встал на колени перед Ильичом. Его примеру последовали и многие, преданные делу партии и мировой революции колхозники. Аплодисменты еще больше усилились, а когда Брежнев обнял Юхимовича - раздались крики ура и полились слезы умиления.

- Слыхал про тебя, Андрей Юхимович, слыхал, - сказал Леонид Ильич, поглядывая на замерший народ. - Насчет фотографии председателя с колосками пшеницы выше головы, ты сработал великолепно. И то, что ты обвел вокруг пальцев этих строптивых поляков, которым мы никак не можем внушить преимущества социалистического планового ведения хозяйства, - ты молодец. Хвалю. Сам бы до этого не дошел. Их никак не оторвешь от частной собственности. Такие работники как ты, нам сейчас нужны. Надеюсь, что через год, два мы с тобой чаще будем встречаться. А тебе какую награду дали?

- Да пока никакой, - отчеканил Юхимович. - Но вы меня уже наградили.

- Чем? - удивился Брежнев.

- Ваши слова, ваши объятия - для меня лучшая награда.

- Вот черт, - растерялся Брежнев. - Ну, коли так, давай сфотографируемся вместе. Пусть у тебя будет память об этой встрече.

Фотокорреспонденты тут же окружили их, клацая фотоаппаратами. Некоторые секретари обкома и в особенности райкома партии попытались попасть в фото объектив, но Брежнев отстранил их рукой, оставив рядом только Андрея Юхимовича. И сфотографировался с ним в обнимку. Юхимович набрался храбрости и спросил:

- Когда же, дорогой Леонид Ильич, я получу фотографию?

- Получишь, не волнуйся, - сказал Брежнев, садясь в машину.- Ну, Андрей Юхимович, будь здоров! желаю тебе и всем коммунистам успехов в борьбе за высокие урожаи, - добавил он и пожал только Юхимовичу руку.

11

Кортеж машин направился в Днепропетровск. Ильич спешил. Колхозное общество его нисколько не интересовало. Даже если бы эти молоденькие симпатичные доярки стали перед ним на колени, ему все равно было бы скучно, и он торопился бы вернуться в свою резиденцию, где его ждали царские апартаменты. В здании обкома партии на пятом этаже, куда он ежедневно поднимался на отдельном охраняемом лифте, почти половина массивного здания отводилась под резиденцию Первого. Кроме просторного рабочего кабинета здесь находилась парилка, ванная, спальня, буфет, похожий на небольшую столовую. У Леонида Ильича был специальный человек, который поставлял ему представителей прекрасного пола в возрасте от двадцати семи до тридцати трех лет, выписывал им специальный пропуск и провожал на пятый этаж. Какая-нибудь умеренно упитанная особа высокого роста, с поволокой в глазах, сначала принимала ванную, тщательно натирала тело свежим полотенцем, пока оно не становилось розовым, обдавалась дорогими духами, напяливала на себя халат, проходила в буфет. Тут шампанское, черная икра - в изобилии, как при коммунизме. Собственно только здесь и можно было воочию увидеть этот коммунизм. Посетительница помнила, что здесь каждому по потребности, наливалась шампанским так, чтоб голова немного кружилась, напяливала на покатые плечи миниатюрный халатик и проходила в спальню, где за широкой кроватью, во всю стену, сияли зеркала. Обычно дамы в этом возрасте ведут себя более раскованно, чем, скажем, девушка в семнадцать лет. Ильич хорошо знал, что самое вкусное яблоко тогда, когда оно в соку. " Сладкий плод - зрелый плод" - твердил он.

Обычно когда дама была морально готова к встрече с великим человеком и к тому же прекрасным мужчиной, красавчиком, с густыми черными бровями, ему докладывали, и он не спеша входил в спальню в своем рабочем костюме. Обычно в это время Афродита стояла перед огромным зеркалом, в чем мать родила, и любовалась своей фигурой, а когда входил он, поворачивалась к нему лицом и в восторге произносила:

- Ах, дорогой Леонид Ильич, я вас уже давно жду. Мне кажется, я вас давно знаю. Позвольте мне помочь вам освободиться от этих тряпок. Я хочу, чтоб вы были, как и я, без одежды и тогда установится между нами не только доверие, но и равноправие. О, я вижу: вы становитесь мужчиной! как это прелестно! - и если она была очень смелая, она повисала у него на шее.

- Ну и шалунья же ты, - произносил он, награждая ее улыбкой.

- Когда еще можно посетить вас, дорогой Леонид Ильич? - обычно спрашивала сластена. - Я буду беречь себя для вас, даже мужу ничего не позволю. Вы мужчина то, что надо. Это просто кайф. Пригласите меня, я прибегу на ваш зов тут же, я буду страдать без вас.