Надо признать, что и теория относительности, и квантовая механика, и многие другие теории – лишь первые попытки человечества проникнуть в глубь материи, в глубь пространства и времени. Впереди еще даже не сотни, не тысячи, а миллионы и миллионы лет развития познания. И эту перспективу всегда надо иметь в виду, чтобы не впасть в догматизм, чтобы не канонизировать данные современных наук, чтобы не спешить с обобщениями, лишенными фактической основы.

Конечно, человеку свойственно стремление к охвату разнообразных фактов какой-то единой теорией, стремление, так сказать, к полету мысли… Тем не менее не следует торопиться с радикальными философскими выводами из данных современной физики. Наша философия впитала в себя выводы всех наук о природе и истории, и развитие всех наук, в свою очередь, подтверждает выводы философии. Поэтому даже с методологической стороны было бы неправильно, основываясь на данных одной науки, ставить вопрос о пересмотре ряда принципиальных положений философии.

А доклад проф. Кольмана, с моей точки зрения, грешит именно этой поспешностью, некоторой скороспелостью философских выводов, известной абсолютизацией данных современной науки. Складывается впечатление, что на докладе лежит печать «модной» в настоящее время среди определенной части интеллигенции борьбы, «модной» критики предрассудков. Причем «предрассудки» понимаются весьма широко. Складывается впечатление, что эта печать моды мешает выяснению поставленных в докладе вопросов и заводит проф. Кольмана иногда слишком далеко не только от философских предрассудков, но и от диалектического материализма!»

На последней странице рукописи дата: 27.12.56.

Почти через полвека удивляюсь: как хватило нахальства выступить против Кольмана?! Но хватило. Не зря мы на первых курсах юрфака пытались за идеологической оболочкой понять реальное содержание научных дискуссий. Разумеется, мои познания, как правило, имели наивно-дилетантский, поверхностный характер. Но именно это позволяло избегать излишних сомнений, колебаний, тонкостей и напрямую пробиваться к выводам, которые и сегодня представляются мне правильными.

В конце концов тема моей диссертации была сформулирована следующим образом: «Проблема бесконечности в математике, физике и космологии». Несмотря на присущую мне уверенность в своих силах и возможностях, уверенность, переходящую в самоуверенность, что-то внутри царапало: вроде бы не по Сеньке шапка. Огромные проблемы требовали подготовки, которой у меня не было. А догнать поезд за три года было явно невозможно. Но вот с этим словом – «невозможно» – примириться было действительно невозможно. И я приковал себя к бесконечности.

Сначала научным руководителем у меня был проф. М.Э. Омельяновский, затем – член-корреспондент АН СССР Д.Д. Иваненко. Но мне было как-то неловко беспокоить занятых людей. Руководили мною книги. Сидел в Ленинке с открытия до закрытия. То, что когда-то называлось «красногвардейской атакой», только в данном случае не на капитал, а на науку. Попытка с налета, штурмом одолеть омуты и стремнины релятивистской космологии, физики супермикромира, канторовской теории множеств. И нарастающее подозрение, что нам, конечным существам, не дано постигнуть, понять, преодолеть бездны бесконечного, бездны, где становится бессильной наша логика, где отказывают наши чувства.

Диссертацию я не написал. Становился старше, убавлялось самоуверенности. Не хватило мужества выйти на защиту, зная, что я так мало знаю и еще меньше понимаю. А то, что я успел узнать и понять, составило статью «Бесконечность», которая появилась в первом томе «Философской энциклопедии» (М., 1961). Прохождение этого материала по редакционным инстанциям сопровождалось кипением философских и не совсем философских страстей. Но почти не испортили. В этом же томе в качестве своего рода отходов моего основного производства опубликованы статьи «Вакуум», «Вселенная», «Галактика», «Гелиоцентрическая и геоцентрическая системы мира». Со сдержанной радостью (и с остатками самоуверенности) сообщаю, что даже сегодня читать их не стыдно (мне, по крайней мере).

Поскольку с диссертацией мы разобрались, всю остальную аспирантскую жизнь можно расположить на двух полках: жизнь общественная и жизнь личная.

Общественная жизнь (по сравнению с Хадыженском) была скудна и скучна.

Очередные выборы. Председатель участковой избирательной комиссии («От коммунистической партийной организации кафедры диалектического и исторического материализма философского факультета Московского государственного университета имени М.В. Ломоносова»). Задача простая: как можно быстрее отрапортовать в райком о результатах голосования. Справлялись. Сюрпризов не было.

По поручению МГК КПСС проверяю, как работают с молодежью в гостинице «Москва». Посещаю, беседую, вникаю. Молодежь, а это в основном горничные, вполне даже ничего. Иногда, путая общественную жизнь с личной, начинал сам работать с молодежью…

Чтение лекций. Бесконечность трудящихся не волновала. Поэтому рассказывал о международном положении. Например, летом 1959 года в Липецкой области прочитал 50 таких лекций. За некоторые лекции («публичные») мне платили гонорар. И всегда кстати. Чуть было не гробанулся на мотоцикле. Но пару дней полежал на песочке под солнышком и пришел в себя. Правда, с тех пор не езжу на мотоцикле. Встречал и провожал меня по всем комсомольским правилам («живинка», «задоринка» и т. п.) секретарь Липецкого обкома ВЛКСМ Леня Мосин.

С Мосиным мне потом приходилось встречаться неоднократно, так как он дослужился до помощника Ю.В. Андропова. Любопытный народ были эти «комсомолята», всю сознательную жизнь свою проводившие в комсомольском и партийном аппаратах. Несомненно, ловкие, оборотистые, зубастые. Настоящие доктора бюрократических наук, гроссмейстеры аппарата, академики многоходовых интриг. Часто беспринципные, циничные. Готовые служить любой власти, если только эта власть готова оставлять кусочек властного пирога младшим братьям по аппаратному разуму. «Комсомолята» тосковали по сталинским порядкам. В критических, переломных ситуациях они, как правило, выступали на стороне антидемократических, консервативных сил.

Мосин был интеллигентнее многих своих друзей из комсомола. Но и он был с ног до головы повязан аппаратными табу. Представьте сценку. Январь 1964 года. Я уже у Андропова. Моя должность – «ответственный консультант отдела ЦК КПСС по связям с рабочими и коммунистическими партиями стран социализма». Сижу в кабинете у Мосина. Он держит очень значительное лицо. Вводит меня в курс дел. Рассказывает какие-то байки. Спрашивает о том о сем. Интересуется, в частности, впечатлением, которое произвели на меня Андропов и Пономарев (заведующий «братским», то есть международным отделом). Тема интереснейшая. Пытаюсь набросать портреты обоих секретарей ЦК, сравнить их характеры, манеру общения с подчиненными, в общем – плюсы и минусы. И пока я говорю, Мосин, ну прямо на глазах, становится все важнее и важнее. И смотрит на меня как-то странно, как на больного. Потом слабым манием останавливает мое красноречие и внушительно: «У нас не принято противопоставлять секретарей ЦК. Тебе еще простительно, а вообще – запомни!» Я запомнил. Вообще-то нас жизнь учила различать людей, понимать, что, о ком и кому можно говорить… Главное – кому нельзя говорить. Замечу, что в аппарате ЦК таких людей было меньше, чем во всяких других аппаратах. Или мне просто везло…

Вернемся на факультет. Меня избрали заместителем секретаря факультетского парткома. Секретарем был почтенный седовласый профессор. Но он появлялся редко. Мне же пришлось, существенно потеснив Ленинку в бюджете времени, почти каждый день сидеть в парткомовском кабинете. Партийная организация была большой, «оттепель» уходила в прошлое, бдительность приветствовалась, поэтому «сигналы» поступали регулярно.

На «сигналы» надо было реагировать. Это можно было делать по-разному. Входит озабоченный профессор и почти шепотом повествует: