Для училища требовалось тридцать человек. Желающих учиться оказалось четыреста. Я поместился в толпе, сидящей на эстраде, и рассматривал членов комиссии. Бывалые люди объясняли мне: в середине стола Немирович-Данченко. Остальные - актеры Художественного театра Лужский, Тихомиров, старичок с бородкой - Артем, молодой человек - Москвин, седая дама в черном - Раевская.
Воздух от жары, духоты и нервного напряжения достиг степени кипения. Определение талантов происходит быстро. Немирович произносит фамилию, ее носитель или носительница появляется на эстраде, хватается за одинокий стул и, находясь от волнения почти в бредовом состоянии, читает с перевыполнением своих возможностей. Длина читаемого материала зависит всецело от Немировича-Данченко: на каком месте он скажет "благодарю вас", на том и крышка.
Меня поразило однообразие репертуара. Девушки, которым казалось, что они интересны и молоды, непременно читали: "Был май! Веселый месяц май!" Более сложные натуры - мальчики с уклоном в углубление психологии, играли "Сумасшедшего" Апухтина: "Садитесь! Я вам рад... Я королем был избран всенародно..." Добродушные абитуриенты обоего пола с помощью Вайнберга занимались лирикой: "Развернулось предо мною бесконечной пеленою, старый друг мой, море!"
Мне из читавших пока никто особенно не понравился. Я беспристрастно сравнивал их возможности со своими и объективно отдавал своим предпочтение. Вдруг я услышал свою фамилию и волнения, которого так боялся, не ощутил. Я заметил, что моя усталость доходила до безразличия.
"Что прочитаете?"
Я многообещающе взглянул на Немировича - не подведу, мол - и подчеркнуто скромно произнес: "Лжеца".
"Пожалуйста",- доброжелательно сказал Владимир Иванович.
Я начал. Вера в себя, доходящая до восторга, захватила меня и понесла. Похоже было на то, что я будто бы выпал из окошка первого этажа и, не подчиняясь законам тяготения, падал все выше и все быстрее. Немирович-Данченко, захваченный моим искусством, сказал: "Благодарю вас". Сказал вовремя, когда я закончил.
Счастливый и гордый я пошел с эстрады к выходу. На двери конторы прочел объявление, что сегодня же будут вывешены списки безусловно принятых, безусловно непринятых, остальные - по конкурсу... Меня слегка интриговал вопрос, как меня примут - "безусловно" или "по конкурсу"?
И что же я увидел в итоге? Два листка почтовой бумаги. На одном написано: "Приняты: Перламутров" - и больше ничего не написано. На другом: "Не приняты..." - и беглым нечетким почерком перечислено много фамилий, среди которых затесалась почему-то и моя.
Почему? Может быть, это только похожая на мою фамилия? Нет, точно моя. Я отхожу, стою обалдело в стороне, снова подхожу, снова читаю, снова надеюсь на недоразумение. Снова удаляюсь, снова приближаюсь к вещественному доказательству моей катастрофы. Куда теперь деваться? Некуда...
По дороге в мою жуткую гостиницу меня посетили новые мысли: "Причина твоего несчастья - твоя усталость. Днем - волнения и хлопоты, ночью - клопы и блохи. Тебе прежде всего надо отдохнуть". И, проходя Брюсовским переулком, зашел в меблированные комнаты "Дагмара" и снял себе комнату за 15 рублей в месяц. Быстро переехал, лег спать в семь часов вечера и проснулся в двенадцатом часу дня, позавтракал и выпил чай с большим аппетитом. К моему удивлению, у меня появилось превосходное предчувствие.
И вот я снова у "Романовки". Направляюсь к двери конторы, где вчера висела роковая записка, замахнувшаяся на меня косою смерти. В дверях сталкиваюсь с Немировичем-Данченко. От неожиданности сжимаю правую руку в кулак, впиваясь в ладонь ногтями.
- Здравствуйте! - Владимир Иванович протянул мне руку. Сердце мое прыгнуло к небесам от такого незаслуженного уважения.
- Я вчера плохо читал... Клопы, блохи... Хотелось спать.
- Что? - улыбнулся Немирович-Данченко моей растерянности. - Вчера вы как-то непонятно вели себя, стояли к нам боком и так торопились... Хорошо, что зашли. По настоянию нашей артистки Раевской вам дана переэкзаменовка. Приходите завтра.
Что я делал до этой переэкзаменовки, как вел себя в продолжение суток - ничего не помню, так сильно было потрясение от неожиданного счастья.
Я стою на эстраде в той же "Романовке", перед той же комиссией, да и публика та же, но читаю другое: "Разговор на большой дороге" И.С.Тургенева - рассказ кучера Ефрема о том, что ему приснилось. Невидимый друг во мне заботливо шепчет: "Не торопись, только не торопись". Я сдерживаю себя и будто равнодушно рассказываю. Вижу доброжелательно улыбающуюся комиссию, слышу временами смеющуюся публику. Я ощущаю, как благодарны люди за то, что мы с Иваном Сергеевичем веселим их сердца. Я осязаю на своем лице доброжелательные взоры, и лицо мое начинает чесаться, я стараюсь незаметно почесать его, но Лужский из комиссии мимически запрещает мне делать это, грозя пальцем.
После выступления случилось редкое на экзаменах явление аплодисменты. Я - центр внимания, герой дня. Выхожу в коридор. Вокруг разные люди, многие пожимают мне руку, о чем-то спрашивают. Лужский тоже подошел, интимно спрашивает, не нуждаюсь ли я в деньгах. Конечно, нет!
Позавчера я был безусловно не принят, сегодня я безусловно принят. Где истина?
И вот я ученик. Нас, принятых в школу Художественного театра, тридцать человек: двадцать девушек и десять юношей. И еще три-четыре человека, принятых без экзаменов. Среди них: Зиновий Пешков - приемный сын Максима Горького, добрая знакомая Антона Павловича Чехова Лидия Спахеевна Мизинова (в "Чайке" она выведена в образе Нины Заречной), "Тригорин" - Игнатий Николаевич Потапенко, известный в то время писатель, и племянник Немировича-Данченко Николай Асланов.
Художественный театр существует только три года. Все молоды, и большинство артистов немного старше учеников. Собираясь днями в саду "Эрмитаж", мы обычно бегаем наперегонки вокруг фонтана и получаем одинаковое удовольствие. Театр, арендуя помещение только на зимний сезон, покорно ждет своей очереди.
