— Это неинтересно, — включилась Берта. — Мне хочется услышать про их жизнь в России. Что-то узнать из первых рук, а то ведь в газетах сплошная пропаганда, одно вранье. Сейчас об антисемитизме пишут. Это правда? Я знаю, при Сталине было «дело врачей», вот тогда действительно… А сейчас-то что?
— Жуткий антисемитизм, могу вас заверить, уж я-то знаю, — сказала Валя. — Я русская, при мне говорят без стеснения. Чего только я не наслушалась! Они и сионисты, и американские шпионы, и страну нашу губят, и лучшие места занимают, и всё разворовали…
— Ну, людям не запретишь говорить, — сказал Джино. — У нас в Америке то же самое, я сталкивался с этим. Однажды в больнице лежал, лет десять назад, там со мной один парень был. Даже имя его запомнил: Крис. Он меня спрашивал: почему это евреи всё стараются развалить и переделать? Так что в Америке тоже такие разговоры…
Василий покачал головой:
— Конечно, люди могут сказать что угодно. Но всё-таки когда государство издаёт миллионными тиражами так называемую антисионистскую литературу, а люди понимают это как поощрение антисемитизма… да по сути так оно и есть… Нет уж, в Америке не то же самое, извини.
Джино сказал, как бы рассуждая вслух:
— А странно это, если вдуматься. Ведь евреи там стали частью русского народа, они вместе со всем народом свергали царский режим, устанавливали народную власть. Какие же к ним претензии?
Вася прямо подпрыгнул:
— Вот эти самые! Да, именно это: «Евреи устроили нам революцию и коммунизм».
Берта так и застыла с протянутой Васе тарелкой:
— Подождите, это уже совсем… Вы хотите сказать, что царский режим они считают лучшей формой государства, чем советская власть? Так я вас поняла?
Пылающим взором она уставилась на Васю.
— «Они»? — переспросил Вася. — Почему «они»? Я тоже не уверен, что коммунизм лучше царизма. Да-да, не напоминайте мне, я прекрасно знаю и о сословном неравенстве, и о бесправии евреев, и об отсутствии политических свобод. Ну а при коммунизме? Какие свободы? При царизме, мы знаем, существовали политические репрессии, тысячи оппозиционеров были сосланы в провинцию. А при коммунизме? Миллионы и миллионы убиты, целые сословия, целые народы уничтожались. Притом они даже оппозиционерами не были. Мой отец бился за власть Советов, под Каховкой ранен был тяжело, еле выжил. Эта же власть его и убила…
Берта бросила в мусорный бак пластмассовую тарелку с гамбургером и села в кресло.
— Подождите, Бэзил, подождите, — она старалась говорить спокойно. — Тут нужно разобраться… в том, что вы говорите. Царский режим, по-вашему, не хуже народной власти? Ну знаете… Мы ведь тоже тут следим за событиями в мире, у нас доклад Хрущёва на партийном съезде был напечатан раньше, чем в России. Да, сталинский режим совершил ряд ошибок и даже преступлений. Но это было извращение идеи народовластия, вот в чём суть. Антипод народовластия — это как раз царизм или вот такой режим, как тут у нас. Вы приехали сюда и ничего не знаете, кроме официальной витрины жизни. Это понятно, я вас не виню. А слыхали вы когда-нибудь о комиссии Маккарти? Это же издевательство над политическими свободами!
— И что, этот Маккарти тоже убил миллионы? Или только тысячи? — не выдержала Валентина.
— И убил бы, если бы его не прогнали, — жёстко парировала Берта.
Вася развёл руками:
— Вот в том-то и дело, что в этой стране есть возможность такого человека остановить, прогнать… А там…
Но Берту их доводы ни в чём не убеждали. Она пыталась объяснить этим свежеиспечённым американским патриотам, что кроется за парадным фасадом показного благополучия и свободы. Практически вся пресса находится под контролем крупного капитала. А какая бедность в стране! Может быть, в среднем доход на душу населения в Америке довольно высок, но это именно в среднем. Разрыв в уровне жизни между богатыми и бедными чудовищный, и примерно двадцать миллионов людей живут в этой стране ниже порога бедности!
— Вы бы съездили на Юг, посмотрели бы… Да что на Юг, здесь, под боком, в Гарлеме, посмотрите, как люди живут!
И тут Валя, как потом она уверяла, неожиданно для себя сказала:
— Вот и поселили бы у себя две-три негритянские семьи. Места в доме хватит…
Все растерянно замолчали, ошарашенные такой бестактностью. В тишине стали слышны всплески воды в бассейне и радостные вопли детей. Василий прошипел по-русски:
— Ты соображаешь, что говоришь?
— А мне противны ее крокодиловы слезы, — ответила Валентина тоже по-русски.
Первым от шока оправился Джино. Он заговорил со своими гостями мягким, примирительным тоном:
— Всё то, что вам так нравится в Америке… я не говорю, что этого не существует, но это не свалилось в готовом виде: это результат длительной, настойчивой борьбы. И социальное страхование, и судебная система, и коллективные договоры, и пособия для малоимущих — ничто не досталось даром.
Он рассказал историю своего отца, который волею обстоятельств оказался, что называется, на переднем крае борьбы трудящихся за свои права. В молодости работал на потогонном предприятии, где по вине хозяев однажды случился пожар.
— Отец сам чуть не погиб в том пожаре. Между прочим, меня он назвал по имени погибшего героя, своего наставника, чтобы я всю жизнь помнил. И я помню. В студенческие годы я активно участвовал в движении за права трудящихся, за подлинную демократию. Это теперь я как-то… — Он посмотрел на жену, она сидела с каменным лицом. — Понимаешь, бизнес, семья… Но мы всегда поддерживаем движение за социальную справедливость. Деньги каждый год жертвуем, много даём на бедных. Знаешь, сколько людей в этой стране ложатся спать голодными?
Валентина опять заговорила, не обращая внимания на умоляющие взгляды мужа:
— На Юге я не была, конечно, но вот поглядите на нас: мы приехали сюда без гроша в кармане. Евреи поддерживали нас первые два месяца, спасибо им огромное. За два месяца я закончила курсы и нашла работу, Вася сразу пошёл работать учеником механика, а ведь в Киеве был инженером. Три года прошли, и мы живём так как никогда не жили в Советском Союзе. У нас квартира трёхкомнатная, машина, отдыхаем во Флориде… Видели бы вы, в какой комнатёнке мы ютились в Киеве: общая квартира, очередь в уборную… Вот я и говорю: если мы, без языка, иностранцы, и смогли, то кто же в этой стране не может? А уж голодать… Не представляю, кто голодает в этой стране. Разве что тот, кто работать не хочет. Да и такой может прожить на пособие. Я извиняюсь, на Юге, конечно, я не была, но у нас свой опыт в Америке, и он, по-моему, что-то значит…
Берта резко встала:
— Пойду приготовлю кофе.
И ушла в дом. Валентина пересела в шезлонг, откинулась на спинку и прикрыла глаза. Вася и Джино молчали, оба чувствовали себя неловко. Разговаривать не хотелось.
И тут Василий вспомнил, о чём хотел спросить.
— Джино, в 1953 году я получил из Нью-Йорка письмо, они сказали, что от тебя. Я тогда не знал твоего имени.
— Как это? Ты получил письмо, а «они» сказали… Что-то не пойму.
— Действительно, — смутился Вася, — сейчас объясню. На самом деле письма я не получал. Меня вызвали в специальный отдел и сказали, что на моё имя пришло письмо из Нью-Йорка от Джино Хайкина. И показали конверт. Ты, говорят, скрыл, что у тебя двоюродный брат в Америке. Я им говорю: не знаю никакого двоюродного брата. Они говорят: но ты с ним в переписке. Я сказал, что в первый раз о нём слышу (это была чистая правда) и не хочу с ним переписываться. Извини, это грозило тогда большими неприятностями — иметь родственников в Америке. Вот я и отказался от письма… Только мне это не помогло: все равно исключили из института.
Васина история прозвучала для Джино крайне неубедительно. Как-то концы с концами не сходятся. Если «они» не хотели, чтобы он знал о родственнике в Америке, зачем тогда сами сказали? И потом при чём здесь учёба в институте? Исключили, наверное, за неуспеваемость, а он теперь хочет придать всему делу политический характер. Малый он, кажется, неплохой, но недалекий…
