Вот он, ключ, найденный к началу: Москва пуста!

Пушкин поднял голову и окинул ясным взглядом публику — головы, фигуры, одежды. И начал неторопливо, звонко, несколько певуче читать те единственные строки, которые теперь уже никто никогда ничем не мог бы заменить:

Он читал и чувствовал, как его голос, произносящий строку за строкой, постепенно будто магической силой приковывает напряжённое внимание слушающих. Краем глаза он выхватывал из толпы руки, обхватившие голову, наклонённое в его сторону туловище, вытянутую шею... Царила тишина. Вот началась сцена «Ночь. Келья в Чудовом монастыре», и тут послышались негромкие вскрики, вздохи, звуки, похожие на приглушённые рыдания. Голос его ещё более зазвенел. Невольно он оглянулся. Чьё-то лицо побледнело, как бумага, а лицо рядом будто обожгли пятна, кто-то судорожно прикусил пальцы.

А он читал:

Скольких усилий, тревог, мучительных раздумий стоила ему когда-то эта сцена... Но дальше, дальше!

Вот они, нравственные муки. Вот она, расплата за злодеяние. Вот оно, мнение народное, которое нельзя ни изменить, ни купить ничем — ни мудрым правлением, ни щедротами. И вот оно, неизбежное следствие:

И кровавая развязка: визг, поросячий визг тех, кого режут.

Мосальский. Что ж вы молчите? кричите: да здравствует царь Димитрий Иванович!

Народ. Да здравствует царь Димитрий Иванович!

Пушкин перевёл дыхание и откинулся к спинке стула Все молчали. Он отложил рукопись и поднялся. И вдруг будто вихрь подхватил всех и завертел. Повскакали с мест, закричали, окружили его. Кто-то жал ему руки, кто-то обнимал его, кто-то тянул за фалды сюртука. Но и в стороне обнимались, трясли друг другу руки, плакали, прижимали к лицам тонкие батистовые платки, поздравляли друг друга — да, поздравляли с победой, великой, русской, бессмертной... Никто уже не сдерживался. Голоса слились в ликующий гул. Будто все обеспамятели и лишь потом, несколько придя в себя, расступились, чтобы с изумлением посмотреть на небольшого, щуплого человека с густой курчавой шевелюрой и пышными баками. А он, тоже придя в себя, из каких-то своих убежищ и тайников вернувшись в мир, водил быстрыми глазами от одного лица к другому и улыбался, показывая белые крепкие зубы.

Погодин, обычно сдержанно-корректный, держа Пушкина за рукав сюртука, говорил сквозь общий гул:

   — ...Сцена летописца с Григорием... не могу выразить... она ошеломила меня. Вдруг мне показалось, что мой родной, мой любезный Нестор[292] поднялся из могилы и говорит устами Пимена... Но и в этой сцене рассказ о посещении Кириллова монастыря Иоанном Грозным всё превзошёл. Да ниспошлёт Господь покой его душе, страдающей и бурной... Александр Сергеевич, понимаете ли вы сами, понимаете ли... — Погодин преподавал в университете, но готовился стать историческим писателем и драматургом.

Веневитинов — с тонкой фигурой, по-бальному затянутый, с нежно очерченным лицом, с мягкими прядями волос, с сияющими глазами — тряс Пушкину руку.

   — Может быть, вы прежде следовали постороннему влиянию... Но теперь поэтическое воспитание ваше конечно же закончено... Независимость таланта очевидна — она во всём... Да, русская литература сделала бессмертное приобретение... Все эти сцены поразительны по простоте и энергии, они в одном ряду со всем лучшим у Шекспира и Гёте... — Он вдруг закашлялся, схватившись за грудь, потом в пояс поклонился Пушкину.

Хомяков, сутулый, чернявый, подвижный, откуда-то из-за спины Пушкина умудрился протолкаться вперёд.

   — Кто же, Александр Сергеевич, после вас посмеет читать что-либо своё? — Он задорно вздёрнул голову с хохолком.

У Ивана Киреевского от напряжения даже желваки заходили на скулах.

   — Как обширна программа вашей трагедии! — Голос у него был глуховатый. — Ведь она охватила, казалось бы, необъятное — необыкновеннейшую из катастроф, случившихся в России...

Доносились выкрики:

   — Вполне самобытный гений...

   — Народность... Зрелость таланта...

   — Господа, мы все воспитаны на стихах Ломоносова, Державина, Хераскова!

   — Господа, учитель наш Мерзляков — строгий классик.

Соболевский бесцеремонно протолкался к Пушкину.

   — Ну, знаешь, mon cher, отличнейшая молодёжь окружает тебя — вокруг собираются все, у кого в голове... — Он пальцем постучал по своей голове с изящной завивкой волос.

И неудержимо излившийся энтузиазм молодых, образованных, знающих лучшие европейские образцы, может быть даже подающих великие надежды людей окрылил Пушкина. Можно жить, можно творить! Он остаётся в Москве!

   — Господа, — заговорил Пушкин, — создавая эту трагедию, я решился на тернистый, но собственный путь. Да, почтенный александрийский стих я переменил на пятистопный белый, даже ввёл в некоторые сцены низкую прозу, и освободился не только от стеснительных классических французских единств, но и от четвёртого единства — единства слога...

Он видел, чувствовал, что каждое его слово впитывается как живительная влага.

   — Господа, я возымел дерзостное намерение продвинуться дальше Шекспира — в краткости и резкости действия, в совершенстве и законченности отделки — и даже не разделил трагедию на действия, оставив лишь сцены... У меня не один герой — их два, если не три, имея в виду не только Годунова и Дмитрия, но и народ... Ах, господа, нелепая случайность... — Неожиданно для всех он звонко захохотал. — Во время верховой прогулки возникла «Сцена у фонтана» — вы не представляете! Но дома не оказалось чернил. Что поделаешь! — И, закинув голову назад, он опять расхохотался.

Послышались голоса:

   — Что ещё... Чем ещё... И новые замыслы...

   — Ах, господа, ещё я задумал «Лжедмитрия» и «Василия Шуйского» — продолжение на манер шекспировских хроник. Шуйский! Какая в нём странная смесь смелости, изворотливости и силы характера! Он одним из первых перешёл на сторону Дмитрия и первый же начал против него заговор, чуть не поплатившись за это головой, — и всё же преуспел и сделался царём... А Марина Мнишек! Послушайте, да у неё одна страсть — честолюбие, бешеное честолюбие! Между прочим, в моей трагедии обратили вы внимание на Гаврилу Пушкина? Я вовсе ничего не придумал. Я изобразил моего предка таким, каким нашёл в истории и в наших семейных бумагах. Необыкновенный человек! В нём талант воина, царедворца, заговорщика... — Знаменитый потомок знаменитого древнего боярина обвёл сияющими глазами окруживших его аристократов. — Хотите, я прочитаю вам привезённые из Михайловского «Песни о Стеньке Разине»?