"Распирает муза капризную грудь. В сферу изумленного взора Алмазный Нью-Йорк берется И океанский, горный, полевой путь".
"Роман о Нью-Йорке", если бы новая европейская литература изучалась так же предметно, полно и без пристрастий, как древняя, мог бы составить особенный и эпический свод. Сопоставлять его с городом на Гудзоне было бы так же нелепо, как искать уолполовский Крампокраггири в историческом атласе Юстуса Пертеса, или высчитывать, в каком месте Мирового Океана располагаются Лилипутия и Блефуску. Так поступил Жак Риго, тоже дэнди и сюрреалист, он нашел всего лишь "долгий город без загадок, который так же легко распутать, как и его улицы, хорошо устроенные для сквозняков". Но удивительное чувство, когда читаешь роман Юркуна и настолько похожий, тоже незавершенный, "Новый Ритм" Рональда Фирбенка, этого наследника Уайльда, прозванного genius loci послевоенного времени. То, что старые романтики предполагали в далеком прошлом или на том Востоке, которого после русских географических открытий и завоеваний не осталось, теперь в обновлении, роскоши и всемирности показалось на атлантическом берегу, как Фата Моргана. Этот город возник и наяву, в двадцать пятом году, в Париже; записки о Выставке Декоративных Искусств составляют, в каком-то смысле, исторические сведения об этой внутренней столице. Она, действительно, была внутренней: само время требовало того, чтобы кругосветное путешествие Поля Морана напоминало прогулку по метрополису, город был, как большой отель "палас", дома похожи на его номера люкс, замкнутые павильоны. Павильоны коллекционера, до мелочей инкрустированные Эмиль-Жаком Рульманном, признававшим только уникальное исполнение и называвшего соперником старого Рентгена: плетения немыслимых пород дерева, металлов, камней и стекла. Покои, расписанные, затканные и отделанные мастерами ателье Пуаре под сады Исфахана, так, что кажутся и цветы, и пение птиц, и ветер. Бассейн, украшенный Арманом Рато под летнюю усыпальницу персидского Агамемнона, продолжали залы, по их стенам он пустил наперегонки золотых ланей, лианы и обезьян, которые собирались к дверям, над ними два пышно распустившиеся павлина, рядом такие же, лаликовские, сияющие электричеством в стекле. За лаковой ширмой шли комнаты, отделанные зеркалами, где книжные полки оказывались баром, бар - туалетным столиком, кованый, золоченый ларь - радиатором; можно было бесконечно блуждать в этих маленьких лабиринтах, пока статуэтка танцовщицы не ломалась пополам, выкидывая длинный язычок пламени для сигареты. Героиня, заметил однажды сэр Сесил Битон, держит ее так, как будто только что из постели, и хочет обратно. Висячие сады, такие же, какие Эрте делал для голливудского фильма, с фонтанами и галереями, вели в большой зал, который шел в огромную золотую, зеркальную стену, по которой, казалось, плывут черные тени кораблей, появляются причудливые города, базарные площади, кувыркаются на жирафах карлики, пролетают всадники в смерче, а воздушные шары качаются, как привязанные. Этот зал был пустым, слуги отказывались ходить мимо росписей Жозе-Мари-Серта. В темном зеркале у Юркуна с вихрем искр проносится целая панорама, а голос зовет, как новая Елена, и во сне приходит фигурка маленькой дамы, "маленькой дамы" потерянной в тысяче складок шелка, в блеске колец и ожерелий, забронировавших, как сеть шлема средневековых рыцарей, даже ее прохладное личико".
Жак Риго, не писавший романа, но завязавший его, уехал в Нью-Йорк пакетботом, женился там на американской миллионерше, спустя три года, покинутый ей и привыкший к героину, застрелился в парижской клинике. Рональд Фирбенк, не собиравшийся в Америку, умер в Риме, не закончив романа о неразделенной (это можно предполагать по его вкусам) любви американской миллионерши. Юрий Иванович Юркун, петербургский мечтатель, узнал ее в лицо и, может быть, вспомнил его перед своим расстрелом. Когда-нибудь "Американская миллионерша" из уже пожелтевшего журнала мод займет в истории культуры место Прекрасной Дамы "сумасшедших двадцатых", пока что последней в историческом ряду. Тогда, вероятно, ученые, сверяясь по запискам Эрте, будут спорить, насколько она внешне похожа на Лину Кавальери, насколько ее напоминают Диана Купер, Герцогиня Грамон или Баба Д'Эрланже, модельные дивы "Вога". Какое в этой даме опасное, кровосмесительное совпадение искусства с жизнью и ее savoir-vivre! Никогда прежде Психея, возлюбленная поэтов, не была так обманчиво близка, доступная и дневным мечтам; уже не бесплотность, а femme fatale, она стала случайной, изменчивой Тюхэ, несбыточностью или коротким мигом, разлитым в бесконечности воображения. Вот почему любовник и не проснется, когда она ночью склонится над ним, шепнет и исчезнув, обожжет своей "русской сигаретой", выпавшей из пальцев.
1991
