Я приподнимаю перед дамой свою кремовую панаму (в позапрошлом году купленную в Брюсселе на рынке за четыре франка), и она с улыбкой кивает мне, а муж за ее спиной снимает свою светло-серую велюровую шляпу (два месяца назад купленную в Париже у Пютора и стоившую пятьдесят франков).

— Ах, Федор Федорович, как мило, что мы встретились, — говорит госпожа Мария, а господин директор улыбается мне белыми зубами и объясняет жене:

— Меричка, в такое время — когда встречаются императоры — господин тайный советник должен находиться в столице. Если не непосредственно в свите их величества. Я удивлен, что он еще не там…

— О, не в этой связи, — отвечаю я и смотрю на них спокойно, дружественно, как я всегда на всех смотрю, надеюсь, всегда и на всех — на умных, на глупых, на сильных, на слабых, на друзей, на врагов. Вчера после обеда я долго играл с этим директором в теннис. Жена смотрела на нас. Я выиграл со счетом 6:4, 6:3. Так что вечером я не совсем хорошо себя чувствовал. Сердце. После большого перерыва. На самом-то деле наверняка не от этого напряжения. Я обыграл его на глазах у его жены (господи, какое стариковское тщеславие…), и все-таки мне этого недостаточно (все-таки мне, по-видимому, недостаточно того, кто я есть…), и потому я с улыбкой смотрю на скругленные уголки директорского серого жилета и дружески говорю: — Quelle noblesse![59] Это первый безупречный жилет à la Эдуард Седьмой, который я вижу в Пярну! — Но я не рассказываю ему историю моды на этот жилет. Ее я рассказал позавчера госпоже Марии. Что ввел ее король Эдуард Седьмой, старый модничающий дурень. Когда он заметил, что обычные острые уголки жилета из-за его большого живота болтаются в воздухе, он велел своему портному их срезать и закруглить, чтобы жилет прилегал к выпуклости живота. И ввел тем самым моду на жилет à la Эдуард Седьмой, которая нужна пузатым. Конечно же я не сказал: «Однако, как милостивая государыня видит, мне это совершенно не требуется». Так что прелестная госпожа Мария поняла смысл моего замечания, но, я очень надеюсь, не предполагает его нарочитости. Во всяком случае, она смущенно улыбается, вспыхивает, бросает взгляд на своего польщено усмехающегося мужа и опускает глаза. Я снимаю свою брюссельскую ярмарочную шляпу и целую узкую, пахнущую лавандой руку его жены. Мельком пожимаю плотную потную руку директора. — Alors, mes amis[60], — желаю вам хорошего лета! До свидания! Когда? О, не раньше конца августа. Но мы еще успеем поиграть. Если господин директор не прекратит на ото время свои тренировки.

Глубоко и с раскаянием я заглядываю в блестящие, карие глаза госпожи Марии, и мне немного неловко за мой настойчивый взгляд (это же бессмысленная игра, в конце концов), снисходительно улыбаюсь господину директору и иду дальше на вокзал, думая при этом: «В сущности, за что я унизил этого толстого, деловитого хозяина? За молодость, грацию и гибкость мыслей госпожи Марии, которая, может быть, и поверхностна, но для се мужа все-таки слишком хороша? Или из-за него самого, за его пузатость и самоуверенность? А может быть, за Иоханнеса? Каждую зиму в продуваемой ветром лесопилке Иоханнес разогревал паяльной лампой заледеневший калоризатор мотора старого „Виганда“, машина начинала чихать, и ремень приходил в движение… А мне здесь же, на Гартенштрассе, стоя в замасленной куртке перед моим письменным столом, — его узкое лицо пылало — он бросил: „Уважаемый дядюшка, мы обойдемся без денег тайных советников!“ — и стремительно вышел… Значит, за него? Или за собственное унижение, которое я ощутил при его порывистом уходе?.. Или вовсе за то, что вчера директор Христиансен привлек мое внимание к одной книге?»

Я вхожу в коричнево окрашенный вокзал, в борющиеся между собой свежую окраску и копоть. Зал ожидания оказался более или менее пустым. Перед билетной кассой стоят шесть или семь человек с фанерными чемоданами — изделия фабрики Лютера — или с корзинами. Публика третьего класса. Отсюда в сторону Валга в это время года ездят очень немногие.

Начальник станции Куик, дружелюбный, коротконогий человек, похожий на ушат, в белой летней форме и красной фуражке семенит по диагонали черно-белого пола зала ожидания и сразу же меня замечает:

— Мое почтение! — Он уже рядом со мной. — Господин тайный советник изволят путешествовать? В Валга и Петербург? Сию минуту…

Сияя от удовольствия услужить, он катится передо мной к билетной кассе, на шаг оттесняет в сторону стоящих в очереди людей и трубит кассиру, прыщавое лицо которого виднеется в окошечке:

— Господину тайному советнику… Петербург через Валга… один первого класса!

В мгновение я получаю билет и плачу деньги. Как бы прося извинения, я улыбаюсь билетной очереди и жестом призываю их снова подойти к кассе. Я бы помешал Куику оттеснить их, если бы с его стороны это было чистое подхалимство. Несомненно. Но его готовность к услугам разбавлена подлинным почтением, почтением к self-made man’y[61], коим я в его глазах являюсь (да и сам он в собственных глазах — как-никак начальник станции), кроме того, наши отцы почти что коллеги: оба мы сыновья церковных служителей…

Куик идет за мной:

— Поезд вашего превосходительства отправляется через десять минут. Может быть, ваше превосходительство изволят зайти в буфет?

Он хочет направить меня к буфетной двери.

— Нет, нет, я хочу отправить телеграмму.

— A-а. Сию минуту.

Начальник станции уже возле двери телеграфиста. Он распахивает ее и объявляет:

— Господин тайный советник желают протелеграфировать!

Тощий телеграфист вскакивает. Здесь, через эту станцию, проезжают в Петербург среди курортных бар иной раз лица и поважнее, чем какой-то тайный советник. Но обычно они не ходят сами телеграфировать. И едва ли начальник станции так фанфарно о них оповещает.

Я пишу на краешке стола текст телеграммы и чувствую, что он читает через мое плечо:

Екатерине Николаевне Мартенс.

Сестрорецк Санкт-Петербургской губернии.

Дача сенатора Тура.

Балтийский вокзал восьмого одиннадцать часов.

Целую.

Фред.

Я подаю телеграмму, и в то время, как телеграфист считает слова — пять копеек каждое — и подытоживает стоимость, я вскользь подумал, до конца так и не поняв: сенатор стоит пять копеек… Зачем я написал сенатор? По старой привычке? Этого я обычно давно уже не делаю, потому что мой свекор давно умер. Или все-таки для того, чтобы напомнить начальнику станции за моим плечом (который об этом и так знает), к какому обществу мы теперь принадлежим? Если так, то я выгляжу, пожалуй, несколько смешным.

Я расплачиваюсь за телеграмму. Начальник хочет лично проводить меня до вагона.

— Минуту, господин Куик. Я куплю газеты.

Он сопровождает меня до газетного киоска. Самое свежее, что здесь есть, это вчерашняя «Revaler Beobachter», вчерашняя же «Päevaleht», позавчерашнее «Новое время» и недельной давности «Times»[62]. Я беру все.

Начальник станции выходит со мной на перрон. Он готов посадить меня в вагон.

— Благодарю вас, господин Куик. Не нужно.

Перрон практически пустой, пассажиры по-провинциальному заблаговременно расположились на своих местах. Но из вагонных окон на нас смотрят. Чтобы избавиться от следов только что испытанной собственной смехотворности, я прощаюсь с ним за руку:

— Благодарю вас за вашу заботу, господин Куик. До свидания.

— Рад стараться, господин тайный советник! — И с радостью, вызывающей сожаление, щелкает каблуками. — Желаю успеха… в больших… государственных делах, — Его красноватое лицо покрылось потом от сознания, что ему удалось так удачно выразиться. — И до скорого возвращения в наш славный город Пярну!