Он сжал рот в полоску кончиками вниз и уставился выпученными глазами сперва перед собой, потом взглянул на Борге. Выходит, он был намного более искусным лицедеем, чем я мог ожидать. И лицедейство доставляло ему удовольствие. Ибо сейчас оно было совсем ни к чему. Я сказал:

— Вы могли впервые увидеть у меня это пятно в шестьдесят пятом году, а в последний раз — в семьдесят первом. Так ведь?

— Так. Ну и что из этого? — Розенмарк смотрел на меня, надув щеки.

— Для чего вы сейчас так уж уточняете? — досадливо спросил Борге. — Вы же признались, и для развода господина Розенмарка это пятно уже не имеет значения…

Я сказал:

— Следовательно, господин Розенмарк признает, что он знал о пятне у меня на теле, может быть, уже девять или Десять лет, во всяком случае — не меньше четырех, по крайней мере с того дня, когда мы с маленьким Карлом ходили в баню. Значит, тому пять лет. А развода на основании этого пятна он стал требовать пять недель назад. — Я повернулся к Розенмарку: — Объясните нам — почему именно теперь?

— Потому, что только теперь я понял смысл всего этого! — воскликнул Розенмарк.

Я продолжал, обращаясь к Борге:

— Мы же все знаем, что господин Розенмарк самый богатый и влиятельный человек в Раквере. Трактир. Пять домов. Восемь земельных участков. Сады. Мельница. Амбары. Зерновая торговля от Таллина до Нарвы. И еще всякого рода промыслы, бог знает в каких краях. И всегда — сколько угодно наличных денег. Мы уже давно в Раквере догадывались, откуда все это шло. Но точно не знали. Теперь это известно. Я три года провел в Петербурге, в доме графа Сиверса и пользовался его доверием. Я имею точные сведения. Розенмарк пятнадцать лет был в Раквере агентом графа Сиверса. В борьбе графа против Тизенхаузенов. От графа шли протекция, деньги и власть. Господин Борге, будучи пастором, конечно, знает, что Магдалена — племянница графа. Непризнанная, но все же. Магдалена служила семейной связью между Розенмарком и графом. Розенмарк давно подозревал свою жену. Пять лет он допускал, что маленький Карл на самом деле мой сын. Однако ради денег и протекции он терпел свое сомнение. Деньги и протекция были ему важнее, чем семья. Шесть недель назад умер граф Сиверс. И через неделю Розенмарк пришел к вам сюда и поднял крик. Потому что Магдалена больше ему не нужна. Дядюшку больше уже нельзя доить…

Розенмарк встал. Его мясистое, обычно белое лицо покраснело. Весь лоб до вьющихся рыжеватых волос был мокрый от пота, нижняя губа маленького рта презрительно выпячена.

— Думаете, вы плюнули Розенмарку правду в лицо и Розенмарк — оплеванный человек. Хэ! Да! Именно так все и было! С самого начала я видел вас насквозь. А все-таки взял вашу потаскуху. Ибо при известных условиях это было терпимо. Все-таки приятно отбить потаскушку у фанфарона. Да и сама девчонка — что надо. Этого не станешь отрицать. А если ты при этом еще и графу свояк. И денежки плывут. А коли они плыть перестали, так я не намерен всю жизнь тащить за собой чужое отродье и не подумаю оставить все богатство вашему ублюдку! Так что, Борге, делайте, что вам положено, и закончим это представление.

Борге заикаясь протрещал:

— Господин Розенмарк, здесь все-таки, знаете, все-таки, знаете, церковная канцелярия… И я не какой-то Борге, а ваш духовный пастырь, господин Розенмарк, и я прошу вас — кхммм… — Из его трескотни было ясно: он, Борге, хорошо понимает, что значит конец деньгам Сиверса и протекции Сиверса, и хорошо понимает, что значит все-таки имеющееся богатство и положение Розенмарка, и поэтому совсем не понимает, как ему реагировать на грубости Розенмарка. И тут я увидел: Мааде, сидевшая до тех нор согнувшись, выпрямилась. У нее было бледное лицо, но она смотрела на всех нас почти с улыбкой и тихо, но отчетливо сказала:

— Иохан, до сих пор я считала, что жизнь с тобой была ниспосланная мне господом богом кара за мой грех. Поэтому я все сносила. А последние годы даже унизительное положение жены работорговца… — Боже мой, значит, ей было это известно… — Но теперь, после всего того, что ты сказал здесь в присутствии пастора, я чувствую, что бремя с меня снято. — Она повернулась к Борге: — И если вы меня в воскресенье поставите к позорному столбу, то я не намерена сидеть молча. Нет. Я скажу всему приходу: я рада — рада! — что освобожусь от положения жены работорговца…

Я почувствовал, что от восторга у меня перехватило дух, и подумал: «Господи, какая же она женщина, сердцем я уже давно это чувствовал, но умом еще не понимал…»

Борге воскликнул:

— Магдалена, это будет неслыханным высокомерием, вместо того чтобы раскаяться…

И Розенмарк закричал — да-да, именно так можно сказать, — закричал:

— Ах, этой слезливой болтовней ты хочешь прикрыть свое распутство! Ты что, не видишь, какая она дырявая, твоя болтовня?! Она же насквозь просвечивает! Весь мир — правители, князья, графы, попы, монастыри — все покупают и продают крестьян! Живут за счет их труда! Правители, князья, графы — все они знатного происхождения! Все благородные! Попы и игумены — святы и набожны! Господи боже, от этих всех благородных господ аж воняет чистотой! А если я только дотронулся до крестьян — я не выжимал из них пота, как все эти чистые господа, это ты сама знаешь, я просто собирал с полу деньги, которые эти чистые господа мне за них платили, — и вот руки мои вдруг, оказывается, в дерьме, и ты, бесстыжая женщина…

Мааде встала и, не говоря ни слова, вышла из канцелярии. Когда она дошла до двери, я тоже встал и поспешил за ней. Я слышал, как Борге звал нас вернуться, а Розенмарк ликовал:

— Беги, беги, свадебный пес, за своей сукой! Справедливый закон и не позволит вам ничего больше, как собачью свадьбу!

В тот вечер мы покинули Раквере. Как мы и решили, по дороге на пять минут остановились перед пасторатом, я вошел и сказал Борге то, что намеревался сказать. Ибо я дал слово, что, не уведомив его, из Раквере не уеду. Пастор пытался убедить меня не совершать необдуманных шагов, но я его до конца не дослушал. И ложные следы, ведущие в Петербург, должны остаться у него в памяти.

И этот приговоренный к смерти город, которому под страхом наказания было запрещено в дальнейшем называть себя городом, город, которого якобы нет, но который при всем своем убожестве все же существует — бог его знает, к своему счастью или к несчастью, утонул в темных мартовских сугробах, днем с южной стороны уже кое-где подтаивающих.

Наши скудные пожитки были запиханы под сиденье и привязаны к полозьям сзади. Мы сидели в санях на заднем сиденье, тесно прижавшись друг к другу. По обе стороны широкого тулупа возницы ночной ветер дул нам в лицо. Каалу сидел между нами. Я слегка похлопал его по щеке (не мог я перед ним заискивать) и, протянув левую руку позади его затылка, обнял ею Мааде за плечи. Правой рукой я нащупал в кармане пелерины револьвер графа Сиверса — проверил, под рукой ли огнестрельное оружие, на случай, если придется иметь дело с голодными сейчас, ранней весной, волками. И почувствовал, что душа моя полна одновременно и страхом, и безумной отвагой.

Через день мы были в Таллине.

Мааде и Каалу получили комнату в гостинице «Город Гамбург». Мы не настолько бедны, чтобы это было нам совсем не по карману. В Петербурге я каждый месяц откладывал два рубля. За три года это составило семьдесят.

И у Мааде были те сорок рублей, которые послал ей из Петербурга со мной граф Сиверс. Их Иохан все-таки не решился у нее отнять. Для покупки какой-нибудь лачуги на окраине при таллинских ценах наших денег не хватало. От этой, возникшей в Раквере, мысли нам пришлось сразу же отказаться. Однако бояться голода на первых порах у нас не было основания. Хотя маленький номер Мааде и Каалу — розовые обои, дорожка на полу, узенькая кровать, зеленая кушеточка для мальчика и мраморный умывальник под крохотным овальным зеркалом, окно на втором этаже, напротив сада церкви Нигулисте, — стоил все же пятьдесят копеек в сутки. Так что, как только я нашел для себя на несколько дней пристанище у старого друга отца, каретника Клаара в конце Татарской слободы, я стал искать подходящую квартиру на окраинах, и прежде всего вблизи моря. Именно вблизи моря, даже не знаю почему. Задним числом думаю: наверно, и в Йене, и в Раквере, а может быть, и в Петербурге — слишком широко раскинувшемся городе, чтобы ощущать близость моря, — незаметно для себя я страдал от его отсутствия и возникшей от этого ощущения духоты, теперь мне хотелось восполнить это непосредственной близостью моря. И еще: может быть, я искал (сам этого до конца не осознавая) такое окружение для нашей новой жизни, которое бы, по возможности, отвечало нашей новой свободе… Во всяком случае, через неделю квартира была найдена: за Большими Морскими воротами, в двухстах шагах на запад от начала Рыбной гавани, прямо у моря. Она находилась в маленьком трехкомнатном домике Креэт Сандбанк — шестидесятилетней вдовы шкипера. Хозяин недавно умер. Мааде и Каалу могли сразу же занять комнату со стороны Каламая, а я — со стороны города. Хозяйка хотела остаться в средней, самой большой. Общий очаг выходил в помещение перед этой комнатой, нечто вроде передней.