Мы окажемся в Таллине… Я уже не помню, как выглядит этот город, город моего детства и юности… Но я чувствую, что я наконец свободен… Настолько свободен, что мне, может быть, даже немного неуютно. Я уверен, все, что касается города, я сразу отчетливо вспомню. Нет, наверно, я не повез бы Мааде и Каалу к моей матери, даже если бы она была еще жива. Ибо, чтобы понять такие обстоятельства, от нее потребовалась бы слишком большая терпимость. Или — слишком большое самоотречение. Теперь Мааде и Каалу примет комната в гостинице «Город Гамбург». Это достаточно приличное место и наполовину Дешевле, чем «У золотого льва». Однако деньги у нас тщательно подсчитаны, и один бог знает, когда можно будет надеяться на прибавление. И тогда мне нужно будет найти тот низенький домик за Морскими воротами…
Разумеется, я его найду, где-нибудь на Рыбном берегу, или у Военной гавани, или там, где река Бычья Голова впадает в залив, то есть в дальнем конце Росного луга. И как бы у меня ни сосало под ложечкой перед такими решительными шагами, я этот дом разыщу. Только вот сейчас, в снежную зиму, не пойдешь, должно быть, как следует, растет вокруг дома сирень или что-нибудь другое…
Я вошел в трактир, прошел через утреннее, все еще пахнущее пивом, но в этот час уже и воняющее половой тряпкой помещение с прилавком и уже на пороге чистой половины стал снимать пелерину, чтобы побыстрее схватить с ночного столика зеркало, подойти к окну и выяснить вопрос с родинкой. Но вдруг заметил, что в комнате я не один. На второй койке у окна, прямо рядом с моей, прямо там, куда я намеревался подойти, чтобы спустить брюки, рывком сел новый постоялец комнаты.
— Guten Tag[53], здрасьте, здрасьте! А-а-а, вы и есть господин Фальк, если я не ошибаюсь…
Это был довольно молодой мужчина с круглой курчавой головой и порозовевшим со сна лицом. Что-то в его лице показалось мне странным, и мгновение спустя я понял, что именно: его серые печальные, хитрые, многознающие, бесстыжие глаза были расположены необычно далеко один от другого. Казалось, он был способен видеть не только впереди себя, но — как говорят моряки — и находящееся на траверзе. И, обдумывая свое тогдашнее ощущение, я должен признаться: видимо, с первого момента я почувствовал, что он из тех людей, каких мы все, наверно, когда-нибудь встречали, — из тех, кто нам всем не нравится, но в критическую минуту, когда мы решаем терпеть их или оттолкнуть, какой-то внешней черточкой они умеют стать нам приемлемыми. И которые вскоре оказывают нам незаменимые, или, по крайней мере, кажущиеся незаменимыми, услуги. Так что мы совсем уже готовы признаться себе в том, что они нам даже нравятся…
— Не правда ли, вы тот самый господин Фальк, про амурные дела которого бурлит весь приход, чтобы не сказать — гудит вся губерния.
Человек этот был, видимо, служащим с какой-то мызы под Раквере, и я сказал довольно неприязненно:
— Что вы болтаете. И кто вы? Я, во всяком случае, не имею чести вас знать.
— Ха-ха-ха, откуда же вам меня… знать, — он посмеивался почти дружелюбно, — вы приехали из столицы, из графского дома. А я простой провинциальный парень. Сиркель. Писарь Аркнаской мызы. Бывший писарь Аркнаской мызы, если быть кристально честным. Конечно, вы не слышали. Но в пределах волости или города у меня тоже на шее криминальный суд. Только схватить меня за шею им все-таки не удалось. Ха-ха-ха-хаа. И в церкви стыдить меня тоже не станут. Однако утешьтесь, зато в моей истории нет и никакой фривольности… Юбкой даже не пахнет. Кража вина. Кузнецу принесли ключ: сделай еще один. Нам надо. Он сделал. Откуда ему знать, зачем и для чего. Потом выяснилось: ключ от винного подвала. Половина бочек в подвале наполовину пустые. Тут, конечно, поднялся крик. И тогда установили: ключ от подвала в моем шкафу. Я будто бы дал его ворам. Чтобы изготовить поддельный. Я сказал: дудки. Докажите, что я. Всякий сколько-нибудь ловкий парень в любой момент мог на минуту взять ключ из моего шкафа. Ну, меня, человека городского сословия, по такому дурацкому обвинению они отдать под суд не могли. Так что господин Хастфер покричал, покричал на меня и воткнул мне в задницу перо. А что он мог еще сделать! Но тех своих крестьян — восемь человек, включая кузнеца, их он со злости продал. Стоп, стоп, стоп… — Кристально честный Сиркель даже высунул кончик языка, сощурил глаза и уставился на меня. — Послушайте, а не может ли это дело и вас немного заинтересовать?
— Какое дело? — Мне стало казаться, что лицо у него было красное не столько со сна, сколько оттого, что он был под хмельком.
— Ну, продажа крестьян…
— С чего бы меня?..
— А их у аркнаского хозяина купил… как бы сказать, ваш, как я понял, коллега со стороны супруги… Не понятно? Господи, да господин Розенмарк! Чтобы перепродать, понимаете. И вас это должно интересовать, потому что высокочтимый господин Розенмарк промышляет такими Делами. А это считается все-таки дерьмовым занятием. С некоторыми гешефтами такое, странным образом, происходит. Чем доходнее, тем дерьмовее. Ха-ха-ха-ха-а. Знаете что, лучше уж я помолчу. К чему мне зря болтать. Другое дело, если это вас интересует. Потому что честному человеку я, само собой, друг. А что касается такого рода гешефтов господина Розенмарка — так ведь эти восемь крестьян из Аркна не единственные, я на этот счет, по счастливой случайности, хорошо осведомлен. Но если вы пожелаете узнать о них побольше, то, надеюсь, сумеете оценить человеческую откровенность, поэтому прямо скажу: если так, то принесите мне оттуда бутылку рябиновки. От честного человека тайн у меня нет.
О черт… Где-то я прочел, что на островах Западной Индии и в американских колониях английского короля, где чернокожие рабы — основа всего богатства и самой жизни, белый плантатор будто бы не позволяет своим детям играть с детьми белого работорговца, в то время как игры между детьми плантатора и детьми рабов — самое обычное явление. Разумеется, здесь, в Эстляндии и Лифляндии, каждый день продают и покупают крестьян. Но покупают их мызники друг у друга и продают тоже один другому, ну, иной раз покупают и городские купцы и используют их кладовщиками, возницами et cetera. Однако для собственных нужд. Так что о работорговле как о занятии я здесь не слышал. До сих пор… Значит, теперь вдруг этот Розенмарк… Наверно, я рассуждал так: разве осведомленность о какой-то подлости может сама по себе быть подлой? Если мое единственное оружие против Розенмарка (помимо любви Мааде, разумеется) и есть только то, что я о нем знаю, так разве я не вправе желать больше? Чтобы мы были лучше защищены — Мааде, и я, и наш сын?!
Ну, была не была! Я принес Сиркелю бутылку рябиновки.
Он тут же ее откупорил. С присущей ему непосредственностью он, слава богу, не стал мне предлагать присоединиться. Сам залпом утолил из бутылки жажду и тут же с удовольствием приступил к рассказу:
— Ваш дорогой свояченик, или как там его назвать, занимается этим, ну, работорговлей, — я не знаю, — наверно, уже несколько лет. Ведь наш аркнаский господин Хастфер ненамного запальчивее остальных господ. Вы-то хорошо знаете. На каждой мызе найдутся среди крестьян бездельники. Или воровские рожи, попавшиеся на кражах. Или строптивые, которые действуют на нервы. От них ото всех хотят избавиться. Но попробуй продать их соседу, другому мызнику. А он тебе следующий раз за тароком скажет: «Mein lieber von So-und-So[54], каких же лодырей вы мне навязали! Что у вас, совести нет?!» А в то же время в губерниях за Москвой в последние годы из-за бесчинств деревни совсем опустели: кто из крестьян забит до смерти, кто на каторге, кто в бегах, и господа в трудном положении — не хватает рабочих рук. Нужно отдать должное господину Розенмарку: нюх у него, как у охотничьего пса! Он в этом быстро разобрался. И смекнул: одни хотят от людей избавиться, а другие их ищут. И тому, кто поможет как одним, так и другим, господь даст хорошо заработать! Господин Розенмарк нашел людей, которые ему пособляют. Ну, так уж совсем точно я не могу сказать, как у него это происходит. Конечно, я могу это для вас выяснить. Если имеете к тому интерес. И деньги. Во всяком случае, время от времени он сбивает купленных крестьян в отряды… Он ведь построил себе — помните — там, на северо-западной окраине города, амбар для хранения зерна. А тут наступили засушливые годы. И теперь этот амбар он использует… ну, как бы это сказать… как невольничий двор, что ли. Оттуда нанятые охранники переправляют купленных им крестьян в Нарву. На границе Ивангорода, это уже в Ингерманландии, их встречает посредник подмосковных помещиков. И Розенмарк ведет завидную торговлю. Имеет от пяти до пятнадцати рублей с человека. Потому что эта шельма продает их не как обыкновенных крестьян, какими они большей частью являются. Нет! Половину из них он выдает за ремесленников, садовников или поваров! И они не возражают. Потому что ни по-немецки, ни по-русски они не понимают. Он покупает им за рубль какие-никакие сапоги на ноги и шляпенции на голову. И это троекратно окупает себя. Несмотря на то, что четверть или треть людей по дороге до Нарвы попросту сбегает. Уходят в Алутагуские леса. А все-таки дело того стоит.
