– Полоумный, что ли? – злились за калиткой. – Зови хозяев!

Дед Гаврила, пригибаясь, торопливо засеменил вглубь двора. Вслед ему продолжал бить кованый язык задвижки, но Гаврила даже не обернулся, спеша спрятаться в доме. Он остановился только тогда, когда явственно услышал голоса во дворе. Один из чужаков свесился через дувар и тянулся откинуть засов. Это у него получилось, и калитка широко распахнулась.

– Собака есть? – врываясь во двор и оглядываясь вокруг, спросил тот что «в ушанке».

– Какие собаки, Панкрат Ильич? – уныло взирая по сторонам, ответил ему товарищ. – Голод на дворе.

– Ты тут не агитируй, Кузьмич! – грозно посмотрел на товарища «в ушанке». – Мне этих надо кормить, – и он указал большим пальцем за спину. – Живыми довезти и сдать из рук в руки, а там пусть хоть все вымрут.

– Не меньше твоего хочу довести всех живыми, – тяжело вздохнув, ответил Кузьмич. – Я все-таки директор этого детского дома. С меня и спрос двойной.

– Директорствовать будешь там, когда приедем, – рубил как с плеча «в ушанке», снова забросил кулак с указательным пальцем за спину.

– Везде, где мои детдомовцы, я директор, – спокойно парировал Кузьмич.

За коротким разговором они в несколько шагов догнали деда Гаврилу и проследовали мимо, словно того и не было. Проходя вдоль дома, «в ушанке» потянул за тряпку в стене. Тряпка вывалилась большим кляпом, и из открывшейся дыры вырвался пар. «В ушанке» отпрянул, а Кузьмич заглянул в парящую дыру, которой оказался оконный проем без стекла.

– От холода спасаются таким нехитрым способом, – вздохнув тяжело пояснил Кузьмич и, подняв тряпичный кляп, заткнул дыру.

Чтобы войти в дом, непрошенным гостям пришлось пригнуться перед низкой дверью.

– Ох и вонище! – поморщился «в ушанке», воротя физиономией. – Кто заткнул окно?

С этими словами он на ощупь подошёл к стене и ткнул кулаком, выбивая кляп. Сквозь образовавшийся просвет в дом ворвались морозный воздух и немного света.

Изнутри дом больше походил на большую кухню, стены которой набили из самана, замешанного на крупной соломе, и покрытую снопами. Стены тщательно оштукатурены, но не белены. В доме стояла кромешная тьма, подрагивающая лампада служила единственным освещением. Два маленьких окна были забиты тряпчатыми кляпами. Дверь предусмотрительно обмотана тряпками, тоже для теплоты. В доме стоял терпкий навозный дух непроветриваемого помещения.

– Глаза режет от вони, – часто моргая, «в ушанке» всматривался в глубину комнаты.

Чужаки оглядели внутренности комнаток. С двух кроватей, лёжа как придётся, на них смотрели с десяток пар испуганных болезненных глаз.

– Вот это да! – воскликнул Кузьмич. – Сколько же вас тут?

– Девять, – выступая вперёд, тихо произнесла рослая девочка. Она лежала с младшими детьми, но, услышав шум на дворе, поднялась и успела накинуть мамин платок на плечи. Судя по росту, ей бы быть взрослой девушкой, но голод не дал ей развиться в девушку. Перед чужаками стоял полуживой девичий скелет, обтянутый кожей. По-видимому, в отсутствие родителей она управлялась с детьми.

– Где взрослые? – отворачиваясь, поинтересовался «в ушанке».

– За едой… – девочка запнулась, переводя дыхание, и продолжила: – … пошли на станцию.

Опираясь на больное колено, в комнату вошёл дед Гаврила. Он так и остановился у порога: одна нога на пороге, а другая – в комнате. Гаврила, покачивая головой, уставился на стену и слушая чужаков испускал усмешки.

– Это кто? – кивнул за спину «в ушанке».

– Деду… – девочке сил не хватило договорить, и она села на кровать.

– Он что, чокнутый, у вас?

Никто не ответил. «В ушанке» прохаживался по комнатухе, собираясь с мыслями.

– Ладно, – неожиданно сказал он. – Еда в доме есть?

– Товарищ Михайлов, – тихо позвал Кузьмич, но «в ушанке» взорвался:

– Что товарищ Михайлов!? Я Михайлов?! Тех сто двадцать заморышей кормить надо или нет!? Товарищ директор!

Выпалив накопившиеся нервы, «в ушанке» оттолкнул деда и, ударив ладонью по двери, выскочил во двор. Следом вышел и Кузьмич, по пути подняв и вставив тряпичный кляп в оконный проем. Дед Гаврила, усмехаясь в бороду, ковылял следом. Уже у самой калитки им на встречу во двор вбежала женщина. От ее появления дед Гаврила даже сел на приступку, вымощенную вдоль дома, и закачал головой, но не усмехнулся, только широко раскрыл глаза, наполнившиеся тревогой.

– Кто такие? – женщина задыхалась от бега. – Что надо?

– Ты кто такая? Имя? – грубо оборвал её «в ушанке».

– Полина. Это мой дом, – взгляд женщины загорелся голодной злобой.

– Еда есть? – продолжал допрос «в ушанке».

– Нету, – отрезала женщина и, отвернувшись, быстро пошла к дому. Она еще что-то буркнула себе под нос, но «в ушанке» уловил её слова.

– Говоришь, своих бы прокормить? Значит, есть еда! А ну-ка пошли, – скомандовал он Кузьмичу.

– Остановись, Панкрат Ильич, – попытался сдержать товарища директор.

– За мной! – был неумолим «в ушанке», зорко следя за удаляющейся женщиной.

Проходя мимо Гаврилы «в ушанке» отрезал:

– Стой здесь, дед!

Чужаки по пятам хозяйки ворвались в дом. «В ушанке» снова повыбивал кляпы из окон и приказал директору:

– Следи за дверью, чтоб никто не прошмыгнул.

– Что за ней следить? – раздражённо возразил тот, окинув взглядом голодных, обессиленных детей. – Кто тут в состоянии прошмыгнуть?

– Муж есть? Где он? – гаркнул «в ушанке» в самое лицо женщины.

– Не знаю, – ни один мускул не дрогнул на её лице. – Уехал, а куда, и не знаю.

– Давай, доставай еду, нам некогда тут с тобой валандаться.

– Нету, – с вызовом выпалила Полина и зло сверкнула глазами. – Этих ты мне кормить будешь?

– Сколько у вас детей? – равнодушным тоном поинтересовался Кузьмич. Он не смотрел ни на женщину, ни на перепуганных детей. И вопрос задал, только чтобы напомнить «в ушанке» о том, что семья многодетная, и разжалобить лютующего товарища.

– Все тут. Девять, – с надеждой в голосе произнесла женщина.

– Ты что либеральничать вздумал! – взревел «в ушанке», поняв, куда клонит директор. – Либеральными намеками саботируешь! У меня в обозе сто двадцать полуживых сирот войны и восемнадцать подохших от голода.

– Я тоже отвечаю за обоз, – попытался возразить Кузьмич, но «в ушанке» оборвал его на полуслове.

– Ответишь! За либерализм ответишь сполна! А пока я отстраняю тебя… – «в ушанке» не договорил. Его остановил жесткий взгляд директора. «В ушанке» стало не по себе, он немного успокоился: – Ты пойми, мы за эти восемнадцать трупов ответим, а если добавится еще, то даже не знаю, что будет.

– Делай, как знаешь, Панкрат Ильич, но жизнь на жизнь не самая удачная мена, – со злостью скомкав фуражку, Кузьмич вышел из дома.

– Предлагаю добровольно сдать продукты для обоза детдомовских сирот, следующих к месту приписки, – переведя дыхание, чеканя каждое слово, проговорил «в ушанке».

– Не дам! Сами не знаем, как до весны доживем, – с этими словами Полина оглядела детей. Те не спускали тревожных взглядов с мужчины. «В ушанке» молча прохаживался по комнате, багровея от злости.

– А ну слезли все, – вдруг взвизгнул он. – Нарожала, выродков!

Дети, продолжавшие лежать на кроватях и глядеть из-под одеял, тихо перешептываясь, покорно спускались на пол, обнажая голые тощие ноги. Все были одеты в старые заштопанные сорочки. На полу они взбились в кучу вокруг старшей сестры, прижавшись, друг к другу и подрагивая, то ли от холода, то ли от страха.

– Знаем мы вас, куркулей – «в ушанке» принялся заглядывать всюду, опрокидывая матрацы и сбрасывая одеяла с подушками на пол. Полина следом все поднимала и кое-как расстилала обратно. «В ушанке» ничего не находил и это его злило еще сильнее.

– Не сметь поднимать! – злобно взорвался он. Вздрогнувшая от дикого окрика женщина бросила обратно поднятую вещь и, теряя силы от охватившего страха и беспомощности, опустилась на край кровати и заплакала. Она пыталась разжалобить чужака, рассказывая, как тяжело поднимать детей, а у нее их девятеро душ, надо всех кормить, растить, а впереди долгая зима. Младшенькие тоже стали плакать. Старшие их успокаивать. «В ушанке» топтался по вещам и с неистовой злобой пинал их ногами. Не уходить же с пустыми руками, говорил его обезумевший от упрямства вид.