– А! Ну конечно – это я здесь плохой. И я виноват в том, что ты живешь как растение?

– Уж лучше бы был растением – хоть бы жизнь чью-то украсил, – прохрипел он. – Тебе-то что нужно от меня?

Подумав, я сказал прямо:

– Мне нужен мозг твоего деда.

– Да ты упоролся, – угрюмо ответил Илья.

В конце концов решили спросить у него самого.

От деда Ильи осталось немного. А что осталось, трудно было назвать человеком.

Родня подсуетилась, и он попал в программу реморфинга. Кору его головного мозга одним слоем клеток перенесли на односторонний клубок нейропроводящей ленты, длиной семьсот километров, сконфигурированный в довольно плотное ядро. После пробуждения общаться с ним станет можно только через виртуальный интерфейс. Климентия утверждала, что это такой замечательный интерфейс, что с ним можно детей завести. Ей, видимо, виднее. Я-то не пробовал – не знаю.

Вру – пробовал с одной моей девицей. Странно это было.

Климентия считает, то, с чем они там общаются, живое. Я бы так не сказал. Но они верят. Кто я такой, чтобы их переубеждать?

Его образ моргал, плыл, самофокусируясь и снова расплываясь. Сумеречное состояние после пробуждения не давало сформировать цельное представление о себе.

– Кто здесь? – спросил он.

– Это я, дедушка, – ответил Илья.

– Да. Узнаю тебя. Ты совсем не изменился. Не вырос.

Тут я был с ним согласен, хотя речь шла только о сгенерированном аватаре Ильи. Вечно десятилетний мальчишка.

– Что случилось со мной? – спросил дед.

– Ты умер, – зло и безжалостно ответил Илья.

Человек без внешнего представления о себе некоторое время молчал. Потом внезапно сказал:

– Не вовремя…

– Это точно! – Илья едва не всхлипнул. Я молчал. Климентия, как всегда, если разговор шел больше чем один на один, отсутствовала.

Образ пробужденного от небытия человека, наконец, сформировался, сконденсировался в того нестарого еще человека в рыбацком маскировочном комбинезоне и белой шляпе. В того, каким я его когда-то знал.

И я сказал ему:

– Вы хотите вернуться в космос?

– Конечно, – ответил он, не колеблясь.

И конечно, мы не смогли сохранить все в тайне. Буквально на следующий день все всплыло, и, в конце концов, я разобрался, кто это нас слил. Это был Артур Лимонов – мой детектив-подрядчик, он пас меня по трафику с ретрансляторов, а может, и на меня самого что-то повесил, приглядывал за мной после дела с Хоакином Медузой, чуял жареное. Его друзья из правительства, почуяв клевый, еще никем не прибранный актив, взяли его в долю и начали рейдерский отжим необходимой инфраструктуры. Была объявлена несомненная опасность замусоривания орбит отработанными покетсатами, недостаточное госрегулирование, экологическая опасность, признаки несомненного насилия в космосе, даже пиратства – последствий деятельности сложившихся околоорбитальных преступных группировок, которым давно настала пора укоротить руки. Последовали массовая конфискация оборудования для управления спутниками, и, естественно, тут же произошла массовая потеря связи с ними, когда народ начал массово бросать управление и уходить в самоизоляцию, что привело к тому самому искомому замусориванию орбит. Следом провели национализацию распределенной сети управления полетами. Организованное под Артура Национальное агентство сверхмалого космоплавания начало спешно набирать бывших владельцев на госслужбу, рулить собственными спутниками за зарплату. Самых отпетых транскосмонавтов арестовали.

Я едва избежал ареста.

Я сидел, собирал новый манипулятор для орбитальных работ, когда группа захвата взорвала дверь на мой этаж и ворвалась внутрь. Я не стал разбираться, кто это там пожаловал, сорвался с места, сдернул со стены закрепленный там квадрокоптер с полуметрового размаха лопастями, пробежал мимо паливших в меня сетями спецназовцев и выпрыгнул прямо в небо через отсутствующее окно своего небоскреба.

В падении еле завел двигатели, и их тяги едва хватило, чтобы, грохнувшись на соседней крыше, я не выбил себе ступни из суставов.

Теперь я скрывался. Было нелегко. Ровно в тот же день, после того как в правительстве осознали, что не удалось меня взять за жабры, мою игру национализировали. От так вот. Выкупили по себестоимости.

Правда, из тех, кого набрали на работу в новоявленное агентство удаленной космонавтики, немногие продержались хотя бы полгода. На самом деле там не было для них места. Место предназначалось для других людей.

Национальное агентство уже снаряжало собственную экспедицию к Стапелю. Планы монетизации проекта были самые разнообразные, от разборки станции на редкоземы до торговли биоматериалами оптом.

Несмотря на Отрыв, на который я опережал всех, мой запас времени стремительно иссякал.

Я не переставал смотреть вверх. Небо влекло меня своими миражами, иллюзией самовластия, приманкой всевозможности. Но требовались ресурсы, люди, средства…

Я позвонил тем колумбийцам.

Итак. Семьсот два грамма живой массы. При реморфинге мозга деда Ильи использовали только ткани коры головного мозга, деятельность остальных отделов, влияние желез внутренней секреции и прочее имитировала система жизнеобеспечения, а она вся, вместе с плутониевой батарейкой, семь тысяч пятьдесят шесть граммов. И не убавить. Не на текущем технологическом уровне. Перегрузки. Ну, положим, против перегрузок есть у меня одна идея. А кидать-то на орбиту чем? Не пушкой же? Это не стограммовый покетсат рогаткой на орбиту закинуть. Ракет такого класса давно не производят. Интересно, что сказал бы по этому поводу Хоакин Медуза, но я его спрашивать не собирался – себе дороже.

Я связался с Александром, моим производителем оборудования.

– Слышал, у вас проблемы, – приветствовал он меня.

– А у кого их нет?

– Это так, – не стал он спорить. – Чем могу помочь?

– У вас есть оборудование, способное вывести на орбиту вторую ступень с вот такими показателями?

– На Земле такое есть. На свалках и в музеях.

– А что из этого способно взлететь?

– Тут есть над чем подумать.

Пока обсуждали контуры, Александр упомянул между делом, что распределенный ЦУП неофициально все еще работает. Управляет чем-то. Не я один, похоже, отказался снять с себя последнюю рубашку ради будущего детишек неоэлиты. Сможем на них рассчитывать.

– Что ж, Александр, если другого варианта нет, остановимся на этом, последнем, – заключил я.

– Это самый рискованный из всех.

– Самый доступный и быстрый из всех. Это сейчас важнее.

– Ракетоплан придется инициировать вручную, чуть ли не зажигалкой.

– Значит, я справлюсь.

– Вы туда сами, что ли, собрались?

– Ну, а кого я туда еще пошлю?

– Придется работать в безвоздушном пространстве, и если что-то пойдет не так, это почти верная смерть.

– Значит, найдите мне в вашем музее скафандр поновее.

Девяносто километров – это почти космос. Небо черное за спиной, с жестоким глазом белого Солнца, а другую половину неба занимает голубой диск Земли.

– Ну, как там? – тихо спросил Илья.

– Так, как оно и есть на самом деле… – прошептал я, глядя на Землю сквозь ее отражение на прозрачном металле гермошлема. – Стоило того.

Огромный двухсотметровый зеркальный пузырь суборбитального аэростата плыл на границе космоса, там, где уже почти нет атмосферы. Земля отражалась в выпуклом боку. Аэростат должен был нести на борту телекоммуникационное оборудование, которое мы грубо, дисковой пилой, ломом и кувалдой демонтировали на старте. Подвесили меня и двадцатиметровую стартовую ферму со стокилограммовым ракетопланом под аэростатом на тросы и отпустили с богом, как птицу в небо.

Никто не ждал, что я вернусь назад.

Подъем длился почти сутки. Все это время аэростат числился неисправным, не вызывал подозрений. Связь держали через ретранслятор оборудования на борту капсулы, в которой покоился в стартовом анабиозе в противоперегрузочном геле мозг последнего живого космонавта.