16 ноября. Как-то летом пришел к нам режиссер Андрей Добровольский, который ехал в Ереван на съемки музея Параджанова. Взял "Идолов" для музея и Светланы, которая туда должна прилететь. Дело в том, что там решили захоронить в монастыре Саят-Нова... сердце Сережи. "Господи", - сказал я и заплакал.
И подумали мы о его жестокой и нищей жизни.
Оказывается, перед погребением его сердце вынули и где-то хранили и вот теперь решили захоронить под плитой в монастыре. Я, поразмыслив, подумал, что он чего-нибудь сверху там наворожил и выкинет очередной фортель - подсунет какую-нибудь другую внутренность... Вроде бы так оно и вышло, что-то не получилось с захоронением.
Недавно показали три серии, что снял Добровольский о музее. Фильм построен весь на рассказе Светланы и немного Сережиных. Но музея и экспонатов как таковых нет - все растворилось в режиссерских изысках, которые меня только раздражали, ибо работы Сережи мелькали с пулеметной быстротой.
Инна лежит с бронхитом - осложнение после гриппа. Очень слабенькая.
Ужасно вульгарная книга Смирновой в серии "Мой 20 век". Просто мемуары куртизанки. Все время упоминаются мужские штаны, в которые ее заносит, язык примитивный, хорошо - ни о ком, сплетни. Две сносные главы - о Рудневе и Воинове.
Читаю мемуары Лени Зорина - несколько многословно и витиевато, но интересно.
Работаю над "Лоскутным одеялом".
Приезжали издатели из Нижнего Новгорода, что-то полурешили. Собираются издавать папины мемуары о Маяковском*.
Издательство "Физкультура и спорт" взялось за переписку сестер с дополнениями - собираются включить "Антиперцова" и проч. - теперь все зависит от Риста**.
(Нет, продержали все материалы довольно долго, но потом не сговорились с РГАЛИ и долго возвращали.)
Еще раз понравилось "Последнее искушение Христа" Скорсезе.
Понравился "Вор" Чухрая-мл. и очень "Брат" с Бодровым-мл.
С 1 по 10 декабря были в Нью-Йорке на юбилее Рязанова, на его вечере и презентации "Королевского журнала", ему посвященного (где и моя статья). Съездили хорошо, повидали всех друзей, жили на 42-й, но Нью-Йорк нам не нравится, кроме нескольких улиц в центре. Видимо, там нужно жить, а не приезжать. Это Элик был инициатором, чтобы нас пригласили (бесплатно). Очень была интересная встреча с Робсоном-сыном. Он очень славный. Я ему подарил "Идолов", где про его отца, про встречу Робсона-старшего с приведенным из тюрьмы еврейским поэтом Ициком Фефером и про то, что Робсон только изумился скверному виду своего друга и ничего плохого не подозревал.
Оказалось, что Робсон-младший отлично помнит взволнованный рассказ отца, вернувшегося из Москвы в том далеком 1949 году. Но ни Галкин, ни Матусовский (а за ними и я в своем мемуаре) не могли знать о том, как на самом деле протекала встреча, что поведал певец сыну, и честно написали лишь о рассказе Ицика Фефера Галкину в тюремной больнице - не лучшем месте для откровенной беседы двух узников.
"Отец взял с меня клятву, что я никому не скажу ни слова, - объяснил мне Робсон-сын, - иначе это может дойти до Москвы, и тогда уж наверняка Феферу не снести головы. Дело в том, что отец, конечно, поразился исхудавшему, испуганному своему гостю, который присел на краешек стула. Как только они остались одни, Фефер указал на люстру и завитушки потолка, и отец понял, что тот имеет в виду подслушивающие устройства - как-никак Робсон был не впервые в СССР. Он спросил, как произошла катастрофа, в которой погиб Михоэлс, тот отвечал, что не знает, а на самом деле молча приставил палец к виску и как бы нажал курок. На клочке бумаги Фефер написал "Михоэлса убил Сталин". Отец был потрясен, но, "играя на микрофон", стал спрашивать Фефера о его работе и семье, на что тот отвечал, что все в порядке, а на пальцах показал решетку... Отец, чтоб унять волнение, что-то рассказал и спросил, готовит ли он сейчас какую-либо книгу, на что тот ответил невнятно (для микрофона), а рукой показал петлю вокруг шеи... Отец стал его угощать фруктами, что стояли на столе, и написал: "Как вам помочь?" и "Что можно сделать?", на что тот помотал головой и ответил: "Спасибо, груша очень вкусная" или что-то в этом роде, разорвал бумажку и спросил, где туалет. Там он спустил обрывки в унитаз. Вскоре он сказал, что его мучит мигрень, попросил прощения за краткий визит - и отец проводил его до лифта. Вот как это было на самом деле.
Робсон, увидев наяву, что происходит, страшно нервничал, был в шоке. Но его ждал огромный зал и за ним уже пришли (это был я. - В.К.), чтобы ехать на концерт. Отец никому не говорил об этом свидании, опасаясь повредить заключенным и оставшимся их семьям. Я это рассказываю тебе потому, что сейчас об этом можно говорить. Года два назад, когда Тристан Делл из фирмы U.S.S.U. работал над диском с песнями Робсона, я немного коснулся этой темы в аннотации, но у вас, кажется, не продают диск и аннотация не переведена, поэтому никто не знает, как на самом деле проходила встреча с заключенным в отеле "Москва"".
Но на этом рассказ Поля-младшего не кончился, и компакт-диск, который сейчас выпустили в Нью-Йорке к 100-летию певца, имеет к этому рассказу прямое отношение. На другой день после описанного свидания, 14 июня, у Робсона был концерт в зале Чайковского. Он пел на семи языках и каждую песню предварял небольшим вступлением на русском - публика смеялась, аплодировала, ибо Робсон необыкновенно умел находить контакт с залом.
Концерт кончался песней "Ol' Мan River"; и, спев ее, Робсон, чтобы остановить аплодисменты, вышел к рампе, поднял руку и сказал, что споет еще одну песню, которую он посвящает памяти своего дорогого друга Соломона Михоэлса, ранняя смерть которого глубоко его потрясла. Зал замер. Далее он рассказал о глубоких культурных связях американской и советской еврейских общин, о неумирающем языке идиш, на котором он споет песню еврейских партизан "Не говори никогда", боровшихся с фашистами в Варшавском гетто. "Этой песне меня научил один из выживших в гетто, и там есть такие слова: "Не говори никогда, что ты дошел до конца, не верь, когда мрачные небеса предсказывают тебе горькую участь, твердо надейся, что наступит час, о котором ты мечтаешь, и не теряй надежду никогда, не теряй никогда!""
Не следует забывать о кампании космополитизма, бушевавшей в стране, и что Лубянка вела дела участников недавно разгромленного Еврейского антифашистского комитета. Публика сидела в глубокой тишине, пока одна молодая женщина не вскочила и не начала аплодировать. За ней поднялся весь зал, и Робсон долго не мог начать петь.
Когда в Москве, работая над серией "Великие музыканты мира", американцы разыскали запись концерта, который тогда транслировался по всей стране, они не услышали ни одного слова, сказанного Робсоном о Михоэлсе и о содержании песни Варшавского гетто. Сталинская цензура тогда же вырезала всю его вступительную речь. Но песня "Не говори никогда", к счастью, сохранилась, и американские газеты называют ее "самой крупной жемчужиной в короне этого компакт-диска".
Речь певца помнят те, кто был тогда в зале, кто слышал ее по радио, помню ее и я - но много ли нас? Однако сын Робсона, которому отец рассказал о вступлении к последней песне концерта, написал об этой речи в своих заметках. Благородные слова, которые были сказаны полвека назад, теперь преданы бумаге, а рукописи, как известно, не горят...
В NY cмотрели "Фантом оперы" и "Чикаго", что мне понравилось, а Инне меньше.
Никак не могу акклиматизироваться.
ЛЮБИТЕЛИ ПОЖИРАТЬ ЧУЖОЕ ВРЕМЯ
- Алло. Да, это я.
- Не узнаешь меня?
- Не узнаю. Извините, но мне некогда угадывать.
- С каких это пор мы с тобой на "вы"?
- Гм-м. Кто это?
- Да Витя!
- Какой именно?
- А у тебя их много?
- Много. Кто же это?
- Ну ладно - Горохов!
- А-а-а, здравствуй. (Чтоб ему пусто было! С ним я не разговаривал лет сорок, и ничего у меня с ним общего, кроме фильма о Робсоне, что мы снимали в 1959 году, и с тех пор не сказали двух слов.)
