Батон просыпается. Мы с ним жрем на кухне остатки котлет с черствым хлебом, запиваем морсом из варенья. Родоки оставили мне десятку, чтоб сходил в магазин, – половину можно пропить. У Батона – рубля два мелочью. Как раз хватит на пузырь чернила на точке в моем подъезде. Батон идет за чернилом, я – в продовольственный.

В магазине беру кровяной колбасы, батон, булку черного хлеба и поллитровую банку сметаны. Прихожу домой – Батон, гад, уже распечатал пузырь и выпил стакан.

– Что ты меня не подождал?

– Аи, ну… Я, это, подумал… Короче, хули так сидеть? Надо вмазать.

Добиваем пузырь, заедаем кровянкой с хлебом. Чернило уходит за пять минут.

– Хорошо, но мало, – говорит Батон. – Надо еще. Сколько у тебя осталось бабок?

– Ерунда – рубль с копейками.

– Пошли хоть пива…

– Пошли.

В «стеклянном» берем по бутылке «Мартовского». Мы становимся около ларька с мороженым и медленно сосем пиво. По улице мимо нас идет Наташа Гу-Гу со своей сумкой – рот разинут, голова набок.

Допиваем пиво, кидаем бутылки под куст. Я спрашиваю:

– Ну что, поедем в город салют смотреть?

– А что, будет салют?

– Ага.

– Откуда ты знаешь?

– В газете писали.

– Ты еще газеты читаешь, бля.

– Ну что, едешь или нет?

– А во сколько он?

– В десять. Как раз – пока доедем, туда-сюда.

Мы идем на остановку, садимся на троллейбус.

Народу – море. Все прутся в город смотреть салют: пацаны, бабы, малые со своими родоками.

Голова Батона мотается – он сейчас заснет. Я трясу его за плечи.

– Э, что такое?

– Ничего. Не спи – замерзнешь.

Выходим на площади Орджоникидзе. Я спра шиваю Батона:

– Ну что, на Советскую?

– Мне все равно – можем на Советскую, можем еще куда. А бабы там будут?

– Будут, не боись. Время еще есть – давай пройдемся по Первомайской. Может, кого и за цепим.

Идем по «рентгену». Батон, можно сказать, в норме – почти не шатается. Народу – не протолкнуться. Много нормальных баб. Я прикидываю, к кому подойти.

На скамейке около «Дуньки» – двое малолеток, лет по пятнадцать.

– Давай подвалим, – предлагаю я.

– Ну, давай.

Подходим, я говорю:

– Девушки, здравствуйте. А можно с вами по знакомиться?

Одна – высокая, толстая, некрасивая, а вторая – ничего: маленькая, черненькая, с короткой стрижкой. Обе в мини-юбках и черных колготках.

– А у вас сигареты есть? – спрашивает малая.

– Есть.

Батон вытаскивает пачку «Космоса» – там только три сигаретины, но это ерунда: у меня еще есть «Астра».

– Пошлите тогда во двор покурим.

Идем во двор пятиэтажки, где магазин «Могилевчанка». Там – никого: ни старух, ни малых. Все, наверно, смотрят салют. Им и переться никуда не надо – все видно из окна.

– А вы почему не на Советской? – спрашиваю я.

Малая кривит мордочку.

– Мы уже были. Там такая толпень – не протиснуться. Нам вообще этот салют по барабану. Мы его в том году видели, а сейчас так просто вышли – погулять.

Садимся на скамейку у подъезда. Батон дает бабам по сигарете и берет последнюю сам. Я достаю себе «астрину». Закуриваем. Я спрашиваю у баб:

– Как вас хоть зовут?

– Я Оля, а это Лена, – говорит малая. – А вас?

– Сергей.

– Саша.

– А с какого вы района?

– С Рабочего. А вы?

– Мы с разных. Ленка на Мир-1 живет, а я на Юбилейном. Мы до четвертого класса в одном подъезде жили, потом Ленка переехала – квартиру получили.

Во дворе тихо, а на той стороне дома, на Первомайской, ходит бухой народ. Все орут и хохочут.

Батон закрывает глаза. Я резко трясу его за плечо. Он смотрит на свою сигарету, затягивается.

Малая глядит на часы. Толстая сидит с чугунной мордой, типа, вообще не при делах.

Ба-бах! Начинается салют. Мы задираем головы. В небе рассыпаются огни. Глухо бабахают выстрелы. Еще, еще, еще. Потом много-много огней – и все. Конец.

– Классно было, лучше чем в том году, да? – говорит малая.

– Да, красиво, – отвечает толстая. – Ну, нам пора по домам. Спасибо за сигареты.

– Куда вы так спешите? – говорю я. – Посидели бы еще.

– Твой друг сейчас отключится.

– Не, с ним все нормально. Это он так. – Я опять трясу Батона, он открывает глаза. – Да вайте мы вас хоть проводим.

– Нет, не надо, – говорит малая.

– Что ты ломаешься? Давай провожу. А он подругу твою проводит.

Толстая трясет башкой и говорит:

– Не надо меня провожать.

– Ну, как хочешь.

Вчетвером выходим к «Дуньке». Народ прет с Советской прямо по середине Первомайской. Я спрашиваю:

– Ну что, ты домой, Батон?

– Ага.

– Ладно, давай. Только не попадись ментам, а то запрут в вытрезвитель.

Бабы хохочут. Батон, шатаясь, идет в сторону площади Орджоникидзе.

Мы втроем доходим до ГУМа, там толстая поворачивает на Мир-1, а мы с малой – к Дому советов.

Она спрашивает:

– Ты в школе учишься или в училе?

– В школе.

– А в каком классе?

– В десятом. А ты?

– В седьмом. Хорошо тебе – школу заканчиваешь. А мне еще три года. Как это вытерпеть?

– Ага.

– А они тебя хоть раз засекли?

– Не-а.

Мы встаем и идем к пятиэтажке.

– Вот здесь я живу, – говорит Олька.

Около дома – беседка, в ней пацаны поют под гитару «Опять тревогу».

– Который твой подъезд?

– Вон тот.

– Я зайду с тобой?

– Не надо.

– Почему?

– Не надо – и все.

– А телефон свой оставишь?

– Есть на чем записать?

– Не-а.

– Ладно, у меня есть. – Она достает из сумки блокнот и ручку, вырывает листик. Пишет: «3-26-44».

– Ну пока.

– Пока.

Я прусь обратно к остановке. Навстречу – пацаны с бабами и без баб, но никто не залупается: все бухие и добрые.

На остановке – никого. Жду. Автобуса нет минут пятнадцать. Видно, уже и не будет.

Иду пешком. Последний раз шел вот так через весь город тем летом, когда ходил с Ленкой.

Моргают желтые светофоры. В домах светятся окна, но мало. Машин тоже почти нет, тем более прохожих. Один только я иду по городу, и все мне до жопы.

Сегодня хоронят цыганского барона – того, которому мы с мужиком отнесли ящик той осенью. Его пописали на День Победы. Пришли двое мужиков – поздно, часов в двенадцать. Он открыл, вышел во двор – поговорить. Один раза три всадил ему нож в живот – цыгану капут. Мужиков никто не видел, и за что пописали – тоже не знают. Может, насчет фарцовки какие дела. Пацаны говорили, что он фарцевал, но точно никто не знает: цыгане хитрожопые, никогда правды не скажут.

На Рабочем цыган мало, есть еще в сто сорок шестом доме – и все. Сам такой здоровый, толстый, его баба и пацан, меня на пару лет младше, в двадцать восьмой школе учится. Зато на похороны понаехало их, наверно, со всей республики. Таких похорон в Могилеве еще не было: машин, может, сорок или пятьдесят, и ни одного «Москвича» или, тем более, «Запорожца». В основном, «шестерки» и «пятерки». Заняли всю улицу, гудят, сигналят. Когда секретарь обкома разбился на своей «Чайке», и то машин было меньше.

Базарим на остановке с Йоганом. Он мне втирает:

– Цыгана за бабки кокнули. Он был должен много денег. Взял – и не отдал.

– Не верю, такого не может быть. Зачем его тогда было писать? Сейчас он уже точно не отдаст.

– Может, они не хотели насмерть. Может, так, попугать.

– Ну, попугали. Теперь цыгане их найдут, и все, пиздец им.

– Ни хера они им не сделают – никто не знает, кто это был.

Подходит пьяный Батон. Здороваемся.

– Пацаны, бухалово есть? Или бабки?

– Ты ничего другого не знаешь – только бухать.

– Ну а хули? – Батон лыбится.

Рядом стоит малый – класс шестой.

– Малый, я обосцался. Ты у меня отсосешь? – спрашивает Батон.

Малый убегает. Мы ржем. Я беру у Йогана две копейки и иду звонить малой. Она дома.