Так же, как прощания.

Вот почему я поднимаюсь по лестнице к его квартире, но не стучусь. Вместо этого я встаю на коврик, прямо в центре, между буквами «W» и «E» — «МЫ» и целую номер на его двери.

— Огромное-преогромное тебе спасибо, Шеймус.

Глава 39

Французский луковый соус и устранение негативных последствий

Шеймус

Настоящее

Я смог снова взять в руки письмо от Джастин только через три дня. Сейчас пятница, ночь, или, вернее, субботнее утро — недавно пробило час после полуночи. Я выпил несколько бутылок пива и не хочу принимать снотворное. Мне неспокойно и хочется чем-нибудь заняться. Сначала я ходил из угла в угол в гостиной. Но очень скоро у меня заболели ноги. Потом смотрел кино по Netflix, но оно было настолько неинтересное, что через тридцать минут после его окончания, я не могу вспомнить сюжет. Затем я доел раскрошенные чипсы, макая их в остатки французского лукового соуса из холодильника. Срок годности у соуса истек на прошлой неделе и, наверное, мне придется побегать в туалет. Это было не самое умное решение, но я виню во всем алкоголь.

Мне очень нужно чем-нибудь занять себя.

В этот момент мой взгляд падает на … письмо от Джастин.

С него на меня все также хмуро смотрят мое имя и адрес.

Я хватаю его с края стола и иду на кухню, чтобы выбросить в мусорное ведро. Письмо приземляется на все еще мокрую кофейную гущу и практически пустую упаковку из-под соуса. Я наблюдаю за тем, как белая бумага жадно впитывает в себя влагу, отчего одна сторона становится коричневой, а другая покрывается застывшими пятнами жира.

Удовлетворившись его внешним видом, я возвращаюсь на диван и начинаю переключать каналы по телевизору. Это бесполезное занятие отвлекает меня всего на пять секунд, после чего я возвращаюсь на кухню и достаю «униженный» конверт из мусорной корзины. Смахнув рукой кофейную гущу, я вытаскиваю письмо и бросаю конверт обратно в кучу будущего компоста.

Письмо — это всего один-единственный листок не разлинованной бумаги. Каждое слово выведено уверенной рукой, с нажимом. Сама бумага выглядит обычной, но гладкая текстура намекает на ее высокое качество. С правой стороны, она сухая и чистая, а с левой покрыта просвечивающими пятнами всевозможных коричневых оттенков. Тем не менее, прочитать написанное можно.

Бумага недостаточно мокрая, чтобы с нее капало, однако, я зачем-то подхожу к раковине. Наверное, мне просто нужно опереться хоть на что-нибудь, чтобы сохранить равновесие и здравый ум.

Дорогой Шеймус,

Сразу перейду к делу, чтобы не мучить тебя.

За год до рождения Киры Миранда была беременная. Но она не сообщила тебе об этом, потому что не хотела еще одного ребенка. Никогда не забуду, что она тогда сказала: «Я уже родила Шеймусу двоих и не собираюсь проходить через это дерьмо еще раз. В пятницу меня не будет, отметь это в моем расписании и подпиши как «устранение негативных последствий». Вот, что она заявила, когда я передала ей телефонное сообщение с напоминанием о приеме у доктора. Оно было из частной клиники, предоставляющей услуги по прерыванию беременности. Я узнала ее по названию, которое мелькало в новостях за пару лет до того, как ужесточили законы.

Миранда сделала аборт, а потом провела выходные на курорте в Малибу. Не знаю, что она тогда соврала тебе.

Мне жаль,

Дж.

Я бы мог сказать, что эта новость причинила мне сильную боль. Но для этого нужно чувствовать. А я ничего не чувствую. Кровь застыла у меня в венах. Сердце перестало биться, решив, что делать это больше незачем. А нервная система устроила бойкот, лишив меня возможности думать и двигаться.

Мое тело и разум будто контузило и теперь я вынужден осознавать ее поступок шокированным измененным сознанием. Постепенно я прихожу в себя, думая лишь о мести. Мне хочется лишить Миранду жизни, за то, что она убила моего ребенка.

От злости мне становится тяжело дышать. У меня начинается клаустрофобия. Я должен выйти на улицу.

Снаружи значительно прохладнее, чем внутри, но это не помогает охладить эмоции. Они словно разъедают мне внутренности. Пируют и обжираются, пока я не превращусь в оболочку, под которой нет ничего, кроме ярости.

Во мне поднимается волна паники и очень хочется поговорить с Фейт. Наплевать на Миранду и ее частного детектива, если он все еще следит за мной.

— Да пошла ты на хрен! — кричу я, спускаясь по лестнице. — Да пошла ты на хрен!

Я стучусь в дверь Фейт. Звук выходит громким из-за того, что в такой час очень тихо и потому, что у меня тяжелая «сердитая» рука.

— Она больше тут не живет, — совсем близко произносит чей-то тихий спокойный голос.

Настолько близко, что я вздрагиваю. Это оказывается женщина из первой квартиры, Хоуп. В этот момент до меня доходят ее слова.

— Что? — восклицаю я, спрашивая и отрицая ее заявление одним словом.

— Девушка, Фейт, она уехала несколько дней назад. — Голос Хоуп звучит довольно грустно, но в то же время бесчувственно, как будто все ее эмоции заперты где-то глубоко внутри.

Она сидит на земле перед открытой дверью своей квартиры и курит. Я останавливаюсь в нескольких шагах от нее, помня, насколько робкой и боязливой она была в тот единственный раз, когда мы общались.

— Куда она уехала? — спрашиваю я.

Женщина пожимает плечами и делает длинную затяжку. От этого у нее раздуваются щеки и, кажется, что кожа вот-вот лопнет.

— Она сказала вам, что уезжает? — обличительным тоном произношу я, как напыщенный подросток, который сомневается в том, что ему сказали.

Мой голос не меняет ее поведения. Она не становится менее робкой или более дружелюбной. Хоуп просто кивает, продолжая делать затяжку за затяжкой, как будто от этого зависит ее жизнь.

Я раздраженно качаю головой, недовольный ее молчаливым ответом, а потом поворачиваюсь и направляюсь к лестнице.

— Она единственный человек, с которым я разговариваю, помимо миссис Липоковски, — внезапно произносит Хоуп. — Фейт. Мой единственный друг.

«Может, если бы ты была чуть более нормальной и иногда выходила из квартиры, то и люди чаще общались бы с тобой», — хочется сказать мне, но я тут же понимаю, что это говорит моя злость.

— Да, Фейт была особенной, — в конце концов, отвечаю я.

Хоуп не соглашается. И не отрицает. Она просто смотрит на меня мертвыми глазами, а потом спрашивает:

— Мне нужно сходить в магазин. Не хотите пойти со мной? — Я знаю, что эта женщина не будет разочарована, если я откажусь и не будет рада, если соглашусь. Оба эти ответа не вызовут у нее никакой реакции.

Отсутствие давление — вот одна из причин, почему я все же говорю «да». Ну а вторая заключается в том, что у меня закончилось пиво. Я проверяю есть ли в кармане деньги и ключи и киваю.

Хоуп молча заходит в квартиру, обувает потрепанные грязные шлепки и хватает с полу кошелек. Я обращаю внимание на то, что она не берет ключи, которые лежат рядом с довольно большой стопкой почтовых конвертов.

Когда женщина начинает закрывать дверь, я спрашиваю:

— А вы не хотите взять ключи.

— Нет, — вежливо отвечает она.

— Но вы же не сможете вернуться, — предупреждаю я. Складывается ощущение, будто я разговариваю с ребенком.

— Я никогда не запираю дверь. У меня нечего воровать.

Я мог бы поспорить с ней. Все-таки мы живем не в маленьком сельском городке и преступления довольно обычная вещь. Но я молчу, понимая, что она взрослая женщина. Хотя, чем дольше я с ней общаюсь, тем больше сомневаюсь в ее психическом здоровье. В социальном плане, она очень необщительная. Судя по всему, Хоуп отшельница, но я не знаю, чем это вызвано. Несмотря на то, что я чувствую себя очень неловко рядом с ней, одинокое времяпровождение в квартире сведет меня с ума. Поэтому я иду в магазин со своей сумасшедшей соседкой в два часа утра.

Мы идем молча. Она медленно передвигает ноги, подстраиваясь под мой темп. Я ценю это, о чем и говорю ей.