* * *

Во всех лондонских домах, парках и бесхозных местах находились подобные люди, и кто-то говорил, что миллион мигрантов, и кто-то говорил, что в два раза больше. Казалось, чем больше пустел город, тем больше его занимали сквотеры; нежилые усадьбы в районе Кенсингтона и Челси пострадали больше всего, и их отсутствующие хозяева часто обнаруживали, что плохие новости приходили к ним слишком поздно, и таким же образом ширилось вторжение в Гайд Парк и Кенсингтонские Сады, заполняемые палатками и хижинами, и говорилось, что между Вестминстером и Хаммерсмитом легальные обитатели составляли меньшинство населения, и местных жителей становилось все меньше и меньше, и местные газеты стали называть те места самыми худшими черными дырами в материи страны.

Люди вливались в Лондон, но также часть людей покидали его. Бухгалтер в одном городке графства Кент, раздумывающий о том, как покончить свою жизнь, проснулся однажды утром и обнаружил черноту двери, где раньше был вход в его небольшую, залитую светом вторую спальню. Сначала он вооружился хоккейной клюшкой, оставленной его дочерью, решившей покинуть дом на время между окончанием школы и поступлением в колледж, и он также взял телефон, чтобы позвонить в полицию, а потом остановил себя за бессмысленным занятием и решил отложить клюшку и телефон и наполнил, как решил ранее, ванну, и положил недавно купленный им острый резак на закругленный край ванны рядом с органическим мылом, которым больше никогда не будет пользоваться его покинувшая подружка.

Он напомнил себе, что пора начать резать, если решил, запястья и в ширину, а не в длину, и, хоть сама идея боли ему была ненавистна, и также мысль о том, что его обнаружат голым, он решил, что все равно это будет правильным решением, хорошо продуманным и хорошо спланированным. Однако, близкая чернота нарушила ход его мыслей и напомнила ему нечто, какое-то чувство, ощущение, связанное с детскими книжками, с книжками, прочитанными им в детстве, или книжками, скорее всего, которые ему прочитала его мать, женщина с нежными словами и нежными руками, которая не умерла слишком рано, ее состояние ухудшилось слишком рано, и болезнь унесла ее речь, ее личность, и этот процесс сказался и на его отце, отдалившегося от сына. И при этих мыслях бухгалтер решил, что мог бы просто войти в дверь, всего один раз, чтобы посмотреть — что там такое на другой стороне — и так он и сделал.

Позже дочь и его лучший друг получат по телефону его фотографию — у моря, без деревьев, пустынное побережье или побережье где-то в сухом месте, с возвышающимися дюнами, побережье в Намибии — и сообщение, что он не вернется, но не стоит волноваться, потому что он ощутил нечто, он почувствовал нечто важное, и они могут присоединиться к нему, и ему было бы радостно, если они присоединяться, и если они решат, то дверь они смогут найти в его квартире. Таким образом он исчез, и его Лондон исчез, и как долго он мог оставаться в Намибии — было трудно сказать каждому, кто знал его.

* * *

Жители дома, где были Надия и Саид, не могли сказать с уверенностью: победили ли они. Они наслаждались жизнью внутри помещения, поскольку многие из них провели много месяцев без крыши над головой, но понимали, что такой дом, такой дворец никто не отдаст так просто, и их радость наслаждения не будет вечной.

Жизнь для Надии казалась немного похожей на студенческие общежития в начале учебного года, с незнакомцами, поселявшимися вокруг, и многие вели себя прилично, пытаясь заводить разговоры и не выказывая никакого неприятия в надежде, что со временем отношения между всеми станут обычно-привычными. Снаружи здания царили беспорядок и хаос, но внутри, похоже, выстраивался некий порядок. Возможно, некий общественный порядок. Там были люди с отличным от всех поведением, но такие люди были везде, и их поведением можно было управлять. Надия ожидала совершенно иного в сложившейся ситуации.

Жизнь в доме для Саида была довольно замкнутой. На Миконосе он предпочитал окраины лагерей мигрантов, и в нем возникла привычка держаться независимо от их окружения беженцев. Он держался настороженно, особенно при виде мужчин, которых было немало, и раздраженный стресс овладевал им, когда находился в тесных группах людей, говорящих на языках, непонятных ему. В отличие от Надии, он чувствовал себя виноватым в том, что они и их собратья-беженцы оккупировали чужой дом, и также виноватым от того, как их присутствие видимо сказалось на обстановке дома, присутствием свыше пятидесяти жильцов в одном здании.

Он был единственным человеком, возмутившимся тем, что люди начали присваивать себе вещи дома, и Надии его поведение показалось абсурдным и к тому же опасным для Саида, и она сказала Саиду, чтобы тот не вел себя, как идиот, и сказала жестко, чтобы защитить его, а не обидеть, но его шокировала интонация ее голоса, и, согласившись с ней, он начал спрашивать себя: так ли они будут разговаривать друг с другом, и эти жесткость и недоброта, вползающие в их слова раз за разом, были знаком того, куда вело их будущее?

Надия тоже заметила напряженность между ними. Она не была уверена в том, как можно было разорвать цикл надоедливости партнером, в который они входили раз за разом, поскольку попав однажды, подобный цикл трудно прервать, чтобы сделать уровень надоедания и раздражения все меньше и меньше, как в случаях с определенными аллергиями.

Вся еда в дома скоро закончилась. У кого-то были деньги на покупку, но большинство проводили свое время в поисках еды, что заключалось в походах по разным местам, где выдавались пайки или бесплатный суп с хлебом. Дневной рацион в обоих случаях быстро истощался в течение нескольких часов, иногда, минут, и единственной возможностью был лишь бартер с соседями или со знакомыми, а поскольку у людей оставалось совсем немного предложить к обмену, они, обычно, предлагали обещание поесть завтра или на следующий день в обмен на поесть сегодня, предлагая к обмену, сказать точнее, свое время.

* * *

Однажды Саид и Надия возвращались домой без еды, но с приятно сытыми животами после довольно неплохого вечера в поисках еды, и она все еще ощущала особенно сладкое послевкусие и кислый привкус горчицы и кетчупа, а Саид смотрел в свой телефон, когда они услышали крики впереди и увидели бегущих людей, и они поняли, что их улицу Пэлас Гарденс Террас атаковала толпа местных жителей. Нативисты выглядели для Надии незнакомым и обозленным племенем, решившимся на разрушения и насилие, и некоторые среди них вооружились монтировками и ножами, и Саид с Надией повернулись и побежали, но не смогли укрыться.

Надия получила синяк под глазом, вскоре, заплывший весь глаз, а у Саида была рассечена губа, забрызгав кровью подбородок и куртку, и в их ужасе они схватились друг за друга руками, боясь потеряться, но их лишь бросили на землю, как большинство остальных, и в тот вечер недовольных выступлений по всему Лондону три человека потеряли жизни — совсем немного по обычным стандартам тех, кто прибыл сюда.

Наутро они почувствовали, что их кровать была слишком мала для них после вчерашних побоев, и Надия оттолкнула Саида бедром, пытаясь отдалить его, и Саид оттолкнул ее, пытаясь сделать то же самое, и на секунду она разозлилась, и оба повернулись лицом к лицу, и он коснулся ее заплывшего глаза, и она хмыкнула и коснулась его разбухшей губы, и они посмотрели друг на друга и молча решили начать свой день без недовольства.

* * *

После волнений начались разговоры по телевидению, в каждом городе, после Лондона, чтобы вернуть Британию Британии, и появились новости о том, что армию привели в боевую готовность, и полицию — тоже, и тех, кто когда-то служил в армии или в полиции, и волонтеров после недельных курсов тренировки. Саид и Надия услышали, что нативистские экстремисты формировали свои отряды с молчаливого согласия государства, и в медиа все больше рассуждали о ночи разбитых стекол, но на организацию подобного требовалось время, и в это время Саиду и Надии предстояло сделать выбор: оставаться или уходить.