С упреком гляжу на Аскольда. Запинаясь, объясняю, что читать свои стихи не могу. Аскольд отводит взгляд.
- Ты нам нужен там, Вадим,- говорит он.
Они выходят.
- Вы должны, вы обязаны познакомить меня с вашими сочинениями,- с тем же жаром говорит Пушкин.- Российская поэзия двадцатого столетия. О, это волнует меня необычайно!
- Поэзия двадцатого столетия? - переспрашиваю я.- Хорошо, Александр Сергеевич. Я согласен. Не свои стихи, конечно. У меня их, собственно... Я прочитаю вам любимых моих поэтов. Книг у меня здесь, к несчастью, нет. Я почитаю, что помню.
- Давайте же! - говорит Пушкин.
Он садится на лавку, закидывает ногу за ногу. Бросаются в глаза узкие панталоны со штрипками, порыжевшие на сгибах кожаные сапожки. Взгляд ожидающий, тревожный.
Я начал с Блока. Со строк, что обожгли меня еще в ранней юности.
Память у меня хорошая, стихов помню много. Сначала от волнения я запинался. Но взгляд Пушкина был полон такого жадного внимания, что я немного успокоился. Впрочем, нет. Спокойствие - не то слово. Голос мой и теперь был неровен, но причины тому были другие. Другое, более высокое волнение вело меня от строки к строке.
"И всем казалось, что радость будет,
что в тихой заводи see корабли,
что на чужбине усталые люди
светлую жизнь себе обрели".
Несколько раз слушатель мой выказывал необычайное возбуждение, и я на миг замолкал. Но он тут же хватал меня за руку и шептал жарко: "Еще, еще!"
Зимы холодное и ясное начало
Сегодня в дверь мою три раза простучало.
Я вышел в поле. Острый, как металл,
Мне зимний воздух сердце спеленал...
Что это была за ночь! Горя щеками и задыхаясь, я переходил от поэта к поэту, вновь возвращался, кружил и петлял. "Наше священное ремесло существует тысячи лет... С ним и без света миру светло. Но еще ни один не сказал поэт, что мудрости нет, и старости нет, а может, и смерти нет".
Я читал. Грохотала.и хохотала, хрипела и пела, любила и била поэзия двадцатого века. Русская поэзия.
И свистят по всей стране, как осень,
Шарлатан, убийца и злодей...
Оттого, что режет серп колосья,
Как под горло режут лебедей.
О, время! Где вместо хлеба еж брюхатый,
где падает полночный час, как с плахи голова казненного,
где моряной любес опрокинут чей-то парус в воде кругло-синей...
Иногда Пушкин вскакивал, жарко расспрашивал об авторах стихов, о том, как они жили и как умерли.
Я читал. "Сороковые, роковые, свинцовые, пороховые... Война гуляет по России, а мы такие молодые!" Я торопился, захлебывался. Боялся - не успею. Вот это. И это. А без этого как же?
Так пел я, пел и умирал.
И умирал и возвращался
К ее рукам, как бумеранг,
И - сколько помнится - прощался.
Временами, цепенея, я говорил тихо и тонко. "Врасплох застигнутый подсвечник метнулся тенью по стеклу, в стакане вздрогнул и вздохнул последний из лесу подснежник". И снова обретал голос и чеканил:
Переправа, переправа!
Берег левый, берег правый...
О, сколько это продолжалось! Я хотел представить всех, рассказать обо всем. Но разве стихи не сделали это за меня? Не вплавили в себя наше бешеное, страшное, страстное время? Разве не говорят они, как мы любим и умираем? Можно ли об этом поведать одними стихами? За одну ночь?
Пушкину можно.
Со спазмами в горле читал я:
Пушкин! Тайную свободу
Пели мы вослед тебе!
Дай нам руку в непогоду,
Помоги в немой борьбе!
Я посмотрел на Пушкина. В его глазах стояли слезы. Я затих.
Я молчал и плакал вместе с ним. Хотелось сказать: "Дорогой Пушкин, это огонь вашей души уже сто пятьдесят лет светит русским поэтам. Вы слушаете ваших продолжателей, ваших детей..." Но я сказал другое:
- Александр Сергеевич, в Москве, на улице, которая раньше называлась Тверской, стоит памятник. Вам. Как вы думаете, что на нем написано?
- Ну, коли памятник, что-нибудь лестное.
- Надпись очень короткая. Всего одно слово.
- Какое же?
- Пушкину.
Растворилась дверь, вошли все три путешественника.
- Александр Сергеевич, пора,- сказал Аскольд.
Пушкин сделал шаг ко мне. Мы обнялись.
- Прощайте. Спасибо,- сказал он.
Потом были объятия с Вахтангом, Вадимом и Аскольдом.
Вдруг я заметил, что Пушкин с любопытством смотрит на лампочку, все еще сверкавшую под потолком. "Бог ты мой,- подумал я,- ведь для него и эта штука из разряда чудес".
- Аскольд,- спросил я неожиданно для самого себя,- могу я сделать Александру Сергеевичу маленький подарок? Вот эту лампочку. На память.
- Разумеется,- ответил он с легкой улыбкой,- вы вполне можете это сделать.
Схватив полотенце, я вскочил на табуретку и вывинтил лампочку. Подошел к Пушкину. В синих рассветных сумерках блеснули его глаза. Я протянул ему горячую стеклянную грушу.
- Осторожно, Александр Сергеевич, не обожгитесь. Возьмите перчаткой.
- Благодарю,- тихо сказал Пушкин, бережно принимая подарок.- Я не забуду стихов, прочитанных вами.
На пороге я тронул Аскольда за рукав.
- Мне следует молчать о вашем визите, я так понимаю?
- Вовсе нет,- ответил он,- вы вольны рассказывать о нем кому угодно. Единственно...- Он на секунду замешкался.- Подумайте, не поставите ли вы себя в неловкое положение. И простите нас за то, что мы ничего не оставляем вам на память. Это не в наших силах. От прошлого будущему подарки естественны. Будущее всегда получает дары из прошлого. Обратное, к несчастью или счастью, невозможно.
- Что вы, что вы...- забормотал я.
- Но сказать кое-что я должен. Будущее, откуда мы прибыли, зная об ошибках и трагедиях прошлого, даже многое зная, не вправе вмешиваться. И я не вправе открыть, что ожидает вас, ваших близких, вашу страну... Но вот мой совет: вникайте в стихи - истинных поэтов, больших поэтов. Там есть все - и прошлое и будущее. Помните строки - "Товарищ, верь: взойдет она, звезда пленительного счастья, Россия вспрянет ото сна..."? Вы понимаете меня?
Был долгий беспокойный сон. Проснулся я далеко за полдень. Лежал, глядя на голубое морозное окно. События минувшей ночи казались мне прекрасным видением, но я не мог подобрать ключа к их смыслу. Люди всех эпох - в едином союзе. Они образуют цепочку во времени. В настоящей поэзии - правда о будущем. Не эти ли мысли развивал привидевшийся мне человек с редким именем Аскольд?
Поэзия...
Но как часто в России убивали поэтов.
От страха перед будущим?
"Перепутались все времена, через Лету не сыщется брода..." Чье это? Не помню. Да и важно ли - чье? Времена перепутались. Еще совсем недавно нас кидало в средневековье. Мы только-только выползаем. И как нужен нам пушкинский жар. "Изыде сеятель сеяти семена своя".
Я встал. Сумерки сгущались. Рука потянулась к выключателю.
Что такое? Вздрогнув, я смотрю на потолок. На узловатом шнуре одиноко висит голый черный патрон.
Без света я пробираюсь по избе, выхожу на крыльцо. На смутном небе горит единственная, маленькая, но хорошо заметная звездочка.
"Пойти к Настасее, дрова поколоть",- думаю я.
