— Вы молчите хорошо-с, — объяснил он. — При вас думать приятно-с. Вы помолчите-с, а я подумаю-с.

В том и время проводили. Проститутка сидит, молчит, улыбается прекрасными глазами, а Сила Кузьмич думает, прихлебывает красненькое, утирается фуляром, воздыхает и бормочет:

— Не то-с… Знатья нет… не то!

Когда эти странные похождения Хлебенного огласились в городе, он щедро наградил свою немую компаньонку и выпроводил ее в соседнюю губернию.

Сила Кузьмич и смолоду красив не был, в годах же совершенных — ожиревший, облысевший, с кумачным лицом курносого Сократа, ^[347] с манерами чудака с фуляром своим неизменным — он и впрямь стал смахивать больше на йоркшира, вставшего на задние ноги и облеченного в сюртук, чем на человека, созданного по образу и подобию Божию. Но в безобразии его не было отталкивающих черт и во всем его явлении сквозила натура интересная и недюжинная. Поэтому бывали женщины, которые любили его не только за деньги, но он-то тому никогда и ни об одной не верил и даже ненавидел, чтобы его старались уверять. Должно быть, когда-нибудь хорошо поверил там, где верить не следовало, больно обжегся, да так с палящею раною и остался на всю жизнь.

Давно прошлые отношения его к Елене Сергеевне Савицкой были загадочны и темны. Он взял ее — начинающую провинциальную дебютантку, в переутомлении большою нуждою и трудною карьерою, разбитую неудачным любовным романом — без всяких иллюзий чувства: он купил — и купил щедро, она продалась — и продалась добросовестно. Она ничего не умела делать недобросовестно. На троне она была бы внимательнейшею в истории к подданным своим королевою, в горничных — аккуратнейшею прислугою. И как в примадоннах она не помирилась с собою раньше, чем достигла предельных высот музыкального и сценического изящества, так и в содержанках оказалась аристократическим совершенством, пред которым Сила растерялся и спасовал. Влюбился и зауважал. Уже в первый месяц связи он предлагал Елене Сергеевне, что разведется со своим чудовищем и женится на ней. Елена Сергеевна отказала наотрез. Сила крепко и горько загрустил: для постели, значит, свое тело продать мне еще возможно, а в брак — отвращается и презирает… не гожусь я, чудо еловое, такой женщине ни для уважения, ни для любви!.. Елена Сергеевна умела, однако, своим красивым обаянием умиротворить его оскорбленное чувство, и вот — мало-помалу между содержателем и содержанкою совершенно исчезли отношения хозяина-самца к рабыне-самке, но возникла и окрепла настоящая искренняя дружба. Холодный, но беспредельный фанатизм Савицкой к искусству нашел отклик в любопытствующем, мечтательном дилетантизме Хлебенного. Приехал в город на гастроли Берлога, вдохновил Елену Сергеевну идеей художественной оперы. Сила Кузьмич арендовал и перестроил городской театр, дал денег на антрепризу. Это было веселое и счастливое для него время. Он жил среди милых и дружественных людей, в симпатичном и радостном деле. Елена Сергеевна, Берлога, Рахе, Кереметев, Поджио сомкнули вокруг Силы Кузьмича кольцо бодрой, радостной деятельности, окруженной неслыханным успехом. Сила был горд и счастлив. Но скоро настали черные дни: вспыхнула любовь между Берлогою и Савицкою… Зная страсть и привязанность Хлебенного к покинувшей его любовнице, весь город с подлым любопытством ожидал грозного скандала. Никто и думать не хотел, чтобы человек, которого сам Берлога считал купцом Калашниковым, пропустил «так» потерю, растоптавшую его любовь, оскорбившую его огромное самолюбие, сделавшую его посмешищем в городе, — особенно же обидно, в коммерческой среде, где он царил на недосягаемой для соперников-капиталистов высоте, будто хан какой-нибудь. Что вынес в этот печальный для себя год Сила Кузьмич Хлебенный, это только его грудь да подоплека знают, но — ни скандала не было, ни театра Елены Сергеевны он мщением не погубил. Только— именно в это время он и выучился юродски часто кряхтеть, юродски шумно вздыхать и утираться красным фуляром. С Берлогою он некоторое время избегал встречаться, но, когда встретился, глазом не моргнул. Тот пошел прямо к нему с распростертыми объятиями.

— Сила! Не должно быть зла между нами. Ты мне больше, чем брат… Обнимемся!

Сила утерся фуляром.

— Что же-с? — сказал он спокойно, — пожалуй, хоть и обнимемся… Красненького выпьем-с?

Берлога хотел продолжать объяснения, договориться до конца. Хлебенный взял его за обе руки, сморщился:

— Не надо-с… оставим-с… Вы — гений-с, я — обыкновенный человек-с… Не надо-с!.. Не то-с!..

Когда Берлога бросил Елену Сергеевну, Сила Кузьмич повторил ей свое предложение:

— Одно ваше слово, и я с супругою своею разведусь… Сердце мое принадлежит вам-с, не оставьте — примите уж и руку-с!

И опять она отказала. Весь он тогда выцвел и почернел даже.

— Настолько несносно противен я вам?

— Сила Кузьмич! Верьте: не иду за вас, потому что вас же жалею. Не такой вы человек, чтобы идти за вас — без любви…

— Гм… да-с… А, простите-с, — чтобы, извините-с, полюбить вам меня-с — о такой напрасной мечте — значит — уже и содержать ее в уме своем — запретно-с?

— Ничего не будет из такой мечты, Сила Кузьмич, нет во мне любви, вам ответной.

Сила шумно вздохнул, утерся фуляром.

— Все еще Андрея Викторовича любить изволите?

Елена Сергеевна отреклась спокойно и решительно.

— Нет. Прошло. Отболело и кончено. Я здорова.

— Слава Богу-с. Но — ежели вы теперь, следовательно, свободны-с…

— Нет, — остановила она его кротко, но бесповоротно, — не надо. Не рождена я для личных чувств. Не мое это. Не то.

— Не то-с?

— Да! — вот именно, как у вас есть привычка говорить: не то…

— Понимаю-с! — как будто немножко просветлел Хлебенный.

А она продолжала вдумчиво и уверенно:

— Именно опыт с Берлогою окончательно показал мне, что я — безлюбовная… Прошел по жизни вихрь какой-то страсти… как будто и любви… Но теперь, назад оглядываясь, я не уверена: любила ли его? И — если любила — то кого в нем любила? Его самого? Гений его? Свою романическую грезу о великом артисте? А, быть может, свое самолюбие? Женскую борьбу свою с его хаосом внутренним? с его беспутством? попытку обтесать стихийное существо в человека?.. И все прошло. Вихрь пролетел. Страсти нет. Не люблю. Была больна… Исцелилась… И отлично… Кончено навсегда.

Она подумала и прибавила:

— А замуж я, может быть, пойду.

— Вот как-с? — хмуро усмехнулся Хлебенный.

— Не за любовь, не за мужчину, — не беспокойтесь. Вас не люблю, но и соперника у вас нет… Если, конечно, не считать театра моего.

— С этим соперником я и бороться не стал бы, — уважительно произнес Хлебенный. — Не меньше, чем сами вы, люблю дело ваше.

— Да! — с восторгом и энтузиазмом продолжала она. — Дело у меня на руках большое. Хорошее, святое для меня дело. Я вся в нем, нет у меня ничего заветного кроме него. Ах, вы не можете ни вообразить, ни понять, что я испытывала в этот год проклятый, который мне пришлось проболеть врозь с театром моим!.. Только тогда — в Париже — в разлуке — в постели больничной своей — я поняла, какое оно большое и прекрасное, дело мое, какое оно мне милое и родное, как оно выше и дороже меня самой! Нет, нет, милый друг! Не ревнуйте и не тревожьтесь. С любвями всякими у Елены Савицкой кончено: не будет больше любвей. А вот союзник-друг нужен. Верный и неизменный, — такой, чтобы понимал меня в деле моем и любил его, как я люблю. От мужа-любовника отрекаюсь на веки веков. Хочу и возьму себе мужа-друга, мужа-брата и — немножко мужа-няньку, быть может…

— Меня-то, значит, вы даже и на эти все роли считаете непригодным?

— Какая же вы нянька, Сила Кузьмич? Какой вы — брат? Вы влюблены в меня и любви хотите. Если бы мы стали муж и жена, года не пройдет, что вы — либо меня убьете, либо сами застрелитесь.

Сила утерся фуляром и промолчал…

— Не с вашим характером сознавать себя нелюбимым мужем любимой жены. Это не брак, а застенок. Не вам быть жертвою, не мне — палачом…