Она с горьким смехом ударила себя обеими ладонями в грудь с такою силою, что оторвалась и покатилась по полу узорчатая пуговка капота… Аристонов проводил пестрый волчок взглядом и с любопытством перевел глаза на Елизавету Вадимовну. Он находил, что она говорит дело, и был заинтересован.
Она продолжала и горько смеяться, и горько говорить.
— Этот — спасибо, хоть кредитор добрый, не торопит расплатою… А за пять учебных лет моих?! Ты меня дурою полуграмотною оставил, а сейчас — смотри: я по-французски говорю, я на фортепиано играю, я, если надо, какой угодно разговор могу поддержатъ… Даром, что ли, досталось? С неба свалилось? Святым Духом осенило? Нет, милый друг: за все плачено! И все — из того же капитала… все ценою самой себя и по случаю куплено!.. Александра Викентьевна бранит меня, что я говорю по-французски, как кафешантанная певичка или девица уличная, — и argot [264], и акцент, и обороты самые вульгарные, — в обществе, мол, так нельзя, надо свой язык перевоспитать. А я — как выучилась? Жил полгода в меблированных комнатах наших француз, коммивояжер, с образчиками тисненой кожи приехал… Ну и, спасибо, обучил! Гроша медного не стоило, еще подарки получала и взаймы без отдачи что денег перебрала Только уж на благородстве языка в этакой практике прелестной — извини, не взыщи… Жутко, темно жилось, Сергей! Мне назад на себя оглянуться страшно — будто в пропасть адову… А ты зовешь, требуешь… Полно!
Аристонов методически докурил и загасил папиросу, потом поднялся и сел на столе, свесив ноги уже с той стороны, в которой все еще ощипывала кисть на портьере — всем телом волнующаяся — Елизавета Вадимовна.
— Лиза! ты понимаешь меня совсем не в тех смыслах и совершенно несообразно моей возвышенной душе! — произнес он, тоже ударяя себя кулаком в грудь. — Я очень могу чувствовать… и совсем к тебе не с тем, чтобы низводить тебя с твоей высоты!.. Напротив, я чрезвычайно как весьма горжусь тобою, Лиза, и твоя цивилизация прогресса делает тебе честь. Что немного круто поговорил с тобою, прости. Ты согласилась, что сама виновата: встретила меня, слишком ощетинясь. Давай — помиримся, Лиза…
Он протянул руку. Она свою спрятала…
— Помиримся — давай, а руки — не надо…
— Брезгуешь?
— Знаю я твои лапы: кузнечные клещи. Дать руку, волю отдать… Ученая!
— Боишься ты меня, Лизка! — засмеялся Сергей, — ох, боишься!.. Давеча на кушетку сесть не решилась, теперь руки не смеешь дать… Да что ты, право? Чудак-девка! Зверь я, что ли, или разбойник лесной?
— Я не боюсь тебя, — коротко возразила Наседкина. — Я не боюсь тебя: я тебя знаю.
Он нахмурился повелительно и гордо.
— А если знаешь, — к чему же, Лизавета, все твои прелиминарные переговоры? [265] Коль скоро я желаю твою руку, обязательно должна ты мне подать ее, погода я честью прошу, а то ведь и сам возьму… если ты меня знаешь!
Она, молча, приблизилась и вся дрогнула, как обожженная, когда ее мягкие, холодные от волнения пальцы очутились зажатыми в широкой горячей руке молодого человека.
— Ну и довольно, Сергей… Отпусти!
— Погоди. Авось не слиняешь — за ручку-то подержаться…
— Сергей! Богом тебя прошу: пожалей ты меня! не буди ты во мне проклятой моей привычки к тебе! Знаю я тебя! знаю! И не тебя боюсь — себя перед тобою боюсь…
— Слушай, Лизета! — говорил он, не обращая на ее слова никакого внимания. — Слушай, Лизета! — он властно обогнул рукою ее талию. — Все, что ты говорила, я себе усвоил, и даже оно проникло в священные глубины моего чувствительного сердца. Но, Лизета! Посуди сама: по какой же реальной причине должен я, например, упускать в тебе мое счастье? Мне к тому нет никакого расчета и не предвижу ни малейшей возможности. Согласись, что в такой моей глупости вся очевидность самопожертвования, то есть презренный и противный рассудку аскетизм. Я чрезвычайно понимаю и абсолютно признаю, что мы с тобою теперь не пара в глазах фальшивого общественного света, который вознес тебя на ступень аристократии, и великодушно не настаиваю, чтобы ты публиковала наш с тобою неразрывный союз…
Он закинул другую руку за шею свою и поймал ею голову безмолвной Елизаветы Вадимовны и без сопротивления положил ее на свое плечо…
— Напрасно воображаешь! Я не намерен вмешиваться в твою жизнь, портить твою карьеру и житейские отношения. Ты считала себя свободною пять лет, — я оставлю тебя при твоей свободе. Я не накладываю ига и не хочу ярма! Я горд: я свое место знаю. Я лишен даров высшего образования и не удобен среди аристократов, которыми ты теперь окружена. Поверь, я не прошу тебя вводить меня к ним. Я имею самолюбие и не позволю себе быть там, где я не на первом месте и хуже других. Я оставляю тебе и твою свободу, и твое счастье. Ты говоришь, что по твоим деловым расчетам тебе необходимо сойтись с господином Берлогою. Эта твои слова были очень практические, и я не ревнив, тем более такая знаменитость, и я — со всем моим уважением и даже почитаю за честь. Дело прежде всего. Сделай милость, поступай в жизни своей согласно своему уму и рассуждению, к общему благополучию, как женщина рассудительная и свободная… Но, Лизета, ежели ты, столь любившая меня в черные дни, гордо отказываешь дать мне часть в своем современном превозвышении, то мой натуральный исход — тебя возненавидеть и нанести ужасную месть беспощадною рукою… Лизета! Я за гласностью не гонюсь, я доволен секретом… Если ты будешь вести себя против меня хорошо и не выйдешь из пределов, я буду безмолвен, как полночный жилец могил… Лизета! Ты слышишь меня? Или не слышишь? Лизета!
Елизавета Вадимовна молча дышала на его плече странным звуком — будто вздохи переходили в тихий, судорожный смех… Глаза ее были мутны и далеки, лицо залито пунцовым цветом, рот стал четырехугольный и горел сухим жаром…
— Лизета!
Она улыбнулась жалко, счастливо, бессмысленно, дико и закрыла глаза, и свободная рука ее, трепеща, побежала по его груди и обвила шею…
— Миленький… миленький… Сереженька… миленький… дружок…
— Так-то лучше… — весело отвечал он, подхватив ее ловкою охапкою на свою молотобойную грудь.
Ручка у входной двери завертелась. Тра-та-та-та-та! — посыпались частые удары нетерпеливого порывистого стука. Сергей невольно выпустил женщину из объятий, но она осталась висеть на нем, ошалевшая, непонимающая.
— Елизавета Вадимовна… Кой черт: заперто?.. Елизавета Вадимовна!.. Но мне же сказали, что она дома… Елизавета Вадимовна!.. Спит, что ли? Елизавета Вадимовна!..
Она открыла глаза, оторвалась от Сергея, узнала голос, в одичалых глазах мелькнул луч сознания — она схватилась за виски и крепко сжала их, чтобы кровь отхлынула и отрезвела память.
— Кто? — беззвучным говором спрашивал Сергей.
Наседкина приложила палец к губам.
— Берлога.
— О, черт!
Тра-та-та-та-та…
— Елизавета Вадимовна! Отзовитесь! Я по важному делу и с самыми радостными вестями…
Аристонов и Наседкина обменялись взглядами.
— Надо принять… Он уже два раза заезжал… Я ему это время назначила…
Сергей согласно мотнул головою.
— А я?
Наседкина молча указала ему глазами на выход в другой коридор, через ее спальню. Он бесшумно подхватил с кресла свое курьезное пальто.
— Елизавета Вадимовна!
Сергей был одет и в рыжем котелке уходил своею скользящею, хулиганскою походкою человека, привычного к самым неожиданным приключениям и переделкам.
Наседкина наконец нашла нужным подать голос.
— Кто там?
Звук был хриплый, обрывистый, будто со сна.
— Не узнает! О, неблагодарная!
Она шептала Сергею:
— Ты подожди минутку в коридоре за углом, покуда я его впущу… Понял?
И громко:
— Андрей Викторович? Вы?
Сергей. Понял… Эх, не ко времени… Черт!.. Лиза!.. Когда же приходить-то?..
Берлога. Я, я, конечно, я… Здравствуйте! Отворите вы мне наконец, нелюбезная хозяйка?
Наседкина. Сейчас., извините, ради Бога… я было прилета отдохнуть… Минуточку! Одну минуточку!., одеваюсь…
