— Ваше величество, я буду очень рад присутствию генерала, но сомневаюсь, чтобы ему удалось доехать до Берлина.

— Вы думаете, уже поздно?

— Поздно, ваше величество.

Позвали Татищева.

— Садитесь, Илья Леонидович, вам будет полезно послушать, что скажет Сергей Димитриевич.

Получив позволение начать, министр сообщил прежде всего о мобилизации германской армии: она не объявлена официально, но идет полным ходом. Говорят, будто генерал фон Мольтке предъявил имперскому канцлеру род ультиматума. Как начальник штаба, он требует, чтобы война немедленно вступила в свои права, иначе не отвечает за ее успех. Теперь вся машина Германской империи с бешеной скоростью идет к войне. Если принять во внимание австрийские приготовления, то положение создается грозное. Мы рискуем, по словам генерала Янушкевича, проиграть войну, не успев вынуть шашки из ножен. Ни о какой мобилизации четырех военных округов отныне речи быть не может. Думать надлежит не о демонстративном воздействии, а о спасении отечества. Если сегодня не будет отдан приказ об общей мобилизации, завтра положение может стать катастрофическим.

Сазонов перевел дух, взглянул украдкой на бледный, с каплями пота лоб государя.

— Я вас слушаю, — чуть слышно проговорил император.

— Меня, — продолжал Сазонов, — как невоенного человека, генерал должен был посвятить в некоторые особенности нашей мобилизационной техники, чтобы стала ясной вся опасность промедления. К серьезным боевым действиям мы сможем быть готовы не раньше чем на тридцатый день после начала мобилизации, а к наступательным операциям — еще позднее. Противник же способен двинуться на нас через неделю, а если принять во внимание его тайную мобилизацию, то и раньше. Наша разбросанность населения и редкость железнодорожной сети дают ему неизмеримые преимущества. Если к этому прибавить упущения сроков, то трудно представить трагические последствия такого положения. Генералы Сухомлинов и Янушкевич делали представления вашему величеству, и вы, государь, соблаговолили дать приказ о всеобщей мобилизации, но через некоторое время он был отменен.

— Я это сделал потому, что не был еще уверен в невозможности предотвратить войну.

— Теперь ни военный министр, ни начальник штаба не берут смелости снова предстать пред вашим величеством. Они просили меня это сделать. Ваше величество, поймите, как трудно было мне принять на себя эту задачу. Если тем не менее я решился, поборов и страх вашей немилости, и личное самолюбие, и ведомственные интересы, то только потому, что не захотел в этот грозный час поставить все эти соображения выше верноподданнического долга, как я его понимаю. Я пришел умолять вас, государь, не откладывать общую мобилизацию.

Царь чертил на промокательной бумаге какие-то знаки, не поднимая головы. Сазонов знал, что он ненавидит его в этот миг, а доклад его ощущает как форму давления.

Татищев, не проронивший доселе ни слова, нарушил вдруг молчание:

— Да, трудно решить что бы то ни было!

— Решать буду я, — оборвал его император.

Министр и генерал, знавшие, до какой степени несвойственна государю такая форма обращения, замерли, догадавшись о его внутреннем состоянии.

Через некоторое время он взял лежавший перед ним листок и протянул Сазонову:

— Вот что мне телеграфирует император Вильгельм.

Сазонову хорошо была известна особенность Вильгельма менять внезапно выражение лица. В разговорах с иностранцами он любил напускать на себя вид добродушно-веселого бурша и болтать без умолку, но стоило затронуть какой-нибудь неподходящий вопрос, как лицо его становилось свирепым. Таким оно глянуло сейчас с телеграфного бланка. Кайзер предупреждал своего Ники, что, если Россия будет продолжать мобилизацию против Австро-Венгрии, он отказывается от роли посредника, взятой по просьбе Николая. Телеграмма была оскорбительной по тону.

— Он требует от меня невозможного, — с усилием проговорил государь. — Он забыл или не хочет признать, что австрийская мобилизация начата раньше русской и теперь требует прекращения нашей, не упоминая ни словом об австрийской. Если бы я теперь выразил согласие на требование Германии, мы стояли бы безоружными против австро-венгерской армии. Это безумие.

Сазонову показалось, что кто-то невидимый снял вдруг с него тяжелую ношу.

— Из слов вашего величества я вижу, что вы успели все передумать и перечувствовать задолго до нас, ваших министров. Мне стыдно, что я приехал умолять вас о таком решении, которое давно созрело в вашем собственном сердце. Из телеграммы императора Вильгельма ваше величество лучше меня поняли, что войны избежать невозможно. То же вынес я из встречи с его послом. Война давно решена в Вене, а Берлин не только не удерживает свою союзницу, но служит ей надежным прикрытием. Он требует от нас капитуляции перед нею. Я знаю теперь, что ваше величество не покроете позором доброе имя русского народа и не поставите Россию в положение, которого она никогда бы не простила своему государю.

Теперь уже не приходилось сомневаться в успехе. Проведя ладонью по влажному лбу, император проговорил с волнением:

— Обречь на смерть сотни тысяч русских людей!..

— Ни вам, ни вашему правительству, государь, не придется отвечать перед Богом. То, что вы сделали для предотвращения войны, не сделал бы ни один монарх и правитель. Ни собственная совесть, ни будущие поколения ни в чем вас не смогут упрекнуть. У нас нет выбора. Если не хотим пойти добровольно в рабскую зависимость, нам ничего не остается, кроме как принять бой. Буди с нами сила Господня!

Начертав на бумаге несколько странных фигур, император, не поднимая лица, проговорил с усилием:

— Вы правы. Мы должны ожидать нападения. Передайте начальнику Генерального штаба мое приказание о мобилизации.

Заседание совета министров в Елагином дворце походило на скучное протестантское богослужение. Кто-то держал речь, но его не слушали; встрепенулись, когда комендант доложил, что министра Сазонова спешно просят подойти к телефону. Через несколько минут Сазонов вернулся.

— Простите, Иван Логгинович, я должен покинуть заседание. Меня хочет видеть германский посол, и я полагаю — по очень важному делу.

— Да, да! — заволновался Горемыкин. — Идите, голубчик, идите! Помоги вам Бог! А мы, господа, вряд ли в состоянии теперь обсуждать что бы то ни было. Посидим просто в ожидании известий от Сергея Димитриевича!

Через полчаса по прибытии в министерство Сазонову доложили:

— Германский посол граф фон Пурталес.

Взглянув на свои пальцы, Сазонов поразился их бледности. До начала конфликта у него не было «тяжелых» разговоров с Пурталесом; встречались самым приятным образом. Но сейчас, он знал, войдет не Пурталес, а сама Германская империя в сапогах, в каске, с усами.

Пурталес в самом деле вошел небывало торжественно. Только более чем обычная краснота лица, чуть заметное подрагивание ноздрей и какая-то связанность левой руки, точно прилипшей к телу, свидетельствовали, что империя тоже не спокойна. Министр остался стоять, опершись рукой о край стола, и посла не пригласил сесть.

— Мое правительство предложило мне, господин министр, спросить вас: согласно ли императорское правительство дать благоприятный ответ на мою вчерашнюю ноту?

Посол проговорил это, глядя на стоявшие в углу старинные часы из красного дерева с бронзой. От Сазонова опять не ускользнул дрогнувший в одном месте голос. По этой ли причине или от усталости его собственное волнение прошло, и он твердо произнес отрицательный ответ. Мобилизация не может быть отменена, посол это хорошо понимает, но мобилизация еще не война и не конец переговоров для спасения мира. Россия все делает для сохранения условий, при которых народы могли бы выйти из конфликта без применения оружия.

Пурталес, точно слов Сазонова не было, опять уставился на часы из красного дерева и в прежнем тоне продолжал:

— Я вынужден, господин министр, повторить свой вопрос: желает ли ваше правительство положительно ответить на предъявленную ему ноту?