— Проспал?! — загремело на весь вагон. — Истомился, родимый?.. Ты где находишься, на войне или у мамушки-у нянюшки?! Я научу тебя, как служить!..

Такого землетрясения не было за все время существования Ставки.

Его императорское высочество был в ударе и начал забывать, что он не на плацу перед строем, где любил распекать нерадивых командиров и доходил до крепких выражений, но сдержался, метнув взгляд в сторону союзных атташе.

Затих и весь вагон. Вошел официант с коробкой сигар, подававшихся как десерт. Подношение начиналось с великого князя. Тот, взяв всю коробку, поднялся и прошел через вагон к адъютантскому столу, где сидел совсем убитый Дерфельден.

Главнокомандующий поднес ему собственноручно сигару, повергнув молодого человека в слезы.

— В античной трагедии это называлось катарсисом, — сказал маркиз Да Гиш.

В темные июльские ночи офицеры Ставки выходили из вагонов и прислушивались к грохоту телеги, катящейся по бревенчатому настилу. То тяжелая германская артиллерия била по Новогеоргиевску. Она вещала позор отступления, новое оскорбление русской национальной гордости, перевод Ставки в глубь страны.

До последних дней никто об этом не заговаривал. Лишь после оставления без боя Варшавы и Ивангорода, после потери Цеханова, Седлеца, Лукова и отхода за Вислу стала ясной неизбежность эвакуации.

Однажды к отцу Георгию Шавельскому явился великий князь Петр Николаевич.

— Брат вас зовет.

Протосвитер растерялся. Такого не бывало, чтобы не скороход, не адъютант, а великий князь посылался для вызова. Войдя в вагон главнокомандующего, отец Георгий увидел на кровати вздрагивающее тело; голова скрывалась в подушках.

— Ваше высочество, что с вами?

Поднялось мокрое от слез лицо!

— Батюшка, ужас! Ковно отдано без боя. Комендант бросил крепость.

Шавельский вспомнил, что этого коменданта две недели тому назад великий князь благодарил телеграммой и выразил уверенность, что личным примером он будет поддерживать в войсках гарнизона геройский дух. Уже тогда Данилов ворчал: «Видно, его высочеству ни разу не попадалась на глаза эта ленивая скотина. Пятнадцать лет состоит комендантом, а крепость довел до полной обветшалости. Ему бы не благодарность посылать, а коленкой вытолкать вон».

Теперь, когда отец Георгий шепотом сообщил об истерике главнокомандующего, генерал-квартирмейстер вздохнул: «Пожинаем плоды собственной беспечности. Подумать только! За год войны ни разу не взглянули, что представляют собой наши крепости! Ковенскую я хорошо знаю: батареи слабой профили и заплывают…???»

Нет смыслового окончания эпизода!!!

Совет в Ставке происходил при тщательной конспирации. Соседние комнаты закрыты, и весь народ из них удален.

Сидя рядом с царем, Брусилов, впервые находившийся в Ставке, внимательно рассматривал присутствовавших. Прямо против государя, по другую сторону стола, сидели Алексеев и Эверг. На самом углу Иванов, молчаливый, занятый разглаживанием своей бороды. Отставленный, но получивший звание «состоящего при особе государя императора», он тоже приглашен был на совет. Одесную царя сидел генерал, к имени которого прилип весь позор русско-японской войны. Брусилов недоумевал, как можно с таким именем показываться в главной квартире армии? Генерал и не показывался. Осенью 1914 года решился попросить «переэкзаменовку» — добивался командования, хотя бы корпусом. Великий князь отказал наотрез. Но пришел новый главнокомандующий, и в этой минуты время стало работать в пользу «генерала от поражений». Пятого февраля в офицерское собрание, за завтраком вошел седенький старичок и робко направился к свободному у самого края столику. Ему указали на генеральский стол, и он пошел туда еще более робко. Узнали не сразу. Только когда Кондзеровский скомандовал: «Господа офицеры!» — все встали, и по залу прошло: «Куропаткин».

Говорили, будто прибыл, чтобы принять седьмую армию генерала Щербачевича, но, ко всеобщему удивлению, получил назначение главнокомандующим Северным фронтом.

Через месяц он погубил сорок тысяч русских солдат и офицеров.

Весна стояла ранняя. Снег начал таять быстро, и полая вода залила огромные пространства. Разлилась Двина. Это время генерал Куропаткин выбрал для переэкзаменовки. Утром 8 марта он с довольным видом объявил своему начальнику штаба: «А я, Михаил Дмитриевич, сегодня ночью сделал большое дело».

Из протянутой ему бумаги начальник штаба с ужасом увидел, что главнокомандующий, ни с кем не посоветовавшись, приказал частям пятой армии оставить двинский плацдарм, перейти в наступление и овладеть находившимися впереди высотами. Большего удобства, чтобы расстреливать шедших по пояс в воде русских солдат, неприятель не мог придумать. Теперь их могильщик сидел рядом с императором.

Целью совещания было уточнение военных действий на 1916 год. Но Куропаткин — Эверт — Иванов, прослышав о наступательных намерениях Брусилова, решили противопоставить им свой план полного бездействия.

Алексеев, однако, начал речь так, будто наступление решено и смысл военного совета сводится к уяснению частных вопросов.

Он объявил, что резервная тяжелая артиллерия и весь общий резерв передаются Западному фронту, возглавляемому Эвертом. Он должен нанести главный удар в направлении Вильно. Следующий по важности — Северный фронт призван всемерно помогать соседу, по каковой причине получает тоже некоторую часть войск и тяжелой артиллерии общего резерва. Юго-Западному ничего не положено. Задача его чисто оборонительная; он не способен к наступлению, как утверждал прежний главкоюз Иванов.

Сам Иванов не проронил ни слова, но Эверт и Куропаткин высказались против всякого наступления, ссылаясь на слабость фронтов.

Декларация Брусилова гласила:

Юго-Западный фронт способен к наступлению и будет наступать вместе с другими, если те перейдут к активным действиям. Конечно, у него мало тяжелой артиллерии, конечно, ему отказано в дотациях, но и при таких условиях он готов драться, хотя бы для того, чтобы удержать стоящие перед ним неприятельские войска от переброски против Эверта и Куропаткина.

Напомнил, что неудачи всех прежних действий русской армии объясняются роковой несогласованностью.

— Мы никогда не наваливались на врага всем фронтом. Будучи слабее нас количественно, он пользуется развитой сетью железных дорог и перебрасывает войска куда нужно. Мы ему позволяем стянуть в атакуемый участок должное количество войск и быть на этом участке сильнее нас.

Смущенные Эверт и Куропаткин нехотя дали согласие. Наступление было решено.

Алексеев снова подтвердил, что ни на какие резервы Юго-Западный фронт не может рассчитывать и, если хочет открывать активные действия, то только на свой риск.

В промежутках между заседаниями завтракали и обедали за высочайшим столом. В один из таких промежутков подошел Куропаткин — ласковый, вкрадчивый.

— Удивляюсь вашей смелости, генерал. Вы точно напрашиваетесь на боевые действия. Что вам за охота подвергаться крупным неприятностям и, может быть, потере того военного ореола, который вам удалось заслужить? Я бы на вашем месте всеми силами открещивался от каких бы то ни было наступательных операций. При настоящем положении дела они могут вам лишь шею сломать, а личной пользы не принесут.

— О личной пользе, ваше высокопревосходительство, я не мечтаю и ничего для себя не ищу. Нисколько не обижусь, если меня за негодность отчислит, но считаю долгом совести и чести действовать на пользу России.

Как только Брусилов уехал, генерал Иванов испросил аудиенцию у государя и умолял не допускать нового главкоюза до наступления.

— Я хорошо знаю Юго-Западный фронт и его войска, ваше величество… Ради Бога, не позволяйте… Это сгубит армию и повлечет за собой катастрофу.

— Почему же вы не сказали это на военном совете?

— Меня не спрашивали, и я не считал удобным навязываться.

— Тем более я не нахожу возможным единолично изменить решение военного совета и ничего тут поделать не могу. Поговорите с Алексеевым.