У царя закружилась голова. Он вспомнил фрейлину Васильчикову, высокую, полную и малоприятную даму, проживавшую по большей части в Австрии в своем имении Глогниц возле Клейн Вартенштейна. При объявлении войны австрийцы не тронули ее; теперь она писала о подосланных к ней «троих», убеждавших ее довести до сведения императора о целесообразности начать мирные переговоры с Германией и Австрией.

Неужели Аликс, не сказав ему ни слова, могла вести такую переписку?

«Я, конечно, более не отвечаю на ее письма», — уверяла царица.

Значит, прежде отвечала? Значит, письмо от Маши — не первое… Теперь понятно, почему Палеолог, по словам Сазонова, с кем бы из русских ни встречался, заводил странные речи о «зловещем ангеле мира».

— К чести русских, — прибавил Сазонов, — все, как один, с негодованием отвергали мысль о каком бы ни было сговоре с Германией.

— Неужели одна императрица преклонила слух к нашептываниям из-за границы?

Всякое другое лицо немедленно было бы взято под подозрение военной разведкой. Быть может, разведка уже знает?.. Знают союзники?..

Аликс всегда была чистой, непорочной, как тогда, в Кобурге, в день их помолвки. Этот день был так же днем свадьбы ее брата Эрнеста. Съехалось много царственных особ: он, Николай, наследник российского престола со своими дядями Владимиром, Павлом, Сергеем Александровичами, с тетками Елизаветой и Марией; королева Виктория, кузен Вилли с королевой императрицей, куча немецкой и английской родни. Приехали, конечно, не на свадьбу Эрни и Даки, а на помолвку Николая с Аликс. Она давно подготовлялась всей Центральной Европой.

Виктория, как старая кадушка, окруженная цыплятами, оказалась центром большой семьи, где не было ни их величеств, ни их высочеств, а были: кузен Вилли, тетя Элла, тетя Мари, дядя Берти, дядя Чарльз и сама чадородная, чадолюбивая Grany.

Через месяц такой же съезд в Виндзоре. Опять весь выводок старой Виктории — дядя Берти с тетей Аликс, кузен Джорджи, все Баттенбергские. Вильгельмина не было, но приехал Франц Фердинанд. Уже тогда молодому Ники пришло в голову, что цари, герцоги, императоры не случайно называют друг друге «братьями». Это родственный интернационал, независимый от стран и народов. Живет он не по «международному», а по своему собственному праву. Выше права…

Никому неподсудна императрица всероссийская!

Николай Александрович остался доволен таким заключением и отправился на другой день в Царское Село. Сазонов доложил, что датский король Христиан поднял вопрос в Берлине о заключении мира.

— Враг пошатнулся и ищет путей выйти из борьбы, — говорил Сазонов. — Наша победа близка, ваше величество!

— «Победа близка…» — передразнил его Распутин. — Мало ему, окаянному, русской крови пролито! А что в победе-то? Французам будет, не нам.

За несколько дней до Пасхи получено письмо из Глогница, адресованное прямо царю.

«О, если бы пасхальный звон возвестил и мир!» — писала Васильчикова. К ней опять приехали «трое». Германия и Австрия желают мира с Россией. Падение Перемышля окончательно делает царя победителем, и заключение мира с побежденным врагом не накладывает на его честь ни малейшего пятна. А союзники, Англия и Франция, уже строят ему козни. Из секретнейшего источника известно, что Англия намерена оставить себе Константинополь и создать в Дарданеллах новый Гибралтар. Японии она обещает Маньчжурию.

«Мы просим русского государя произнести слово „мир“, и ему пойдут навстречу; и вопрос о Дарданеллах решен будет, конечно, не в пользу Англии».

На другой день Пасхи под колокольный звон появилось сообщение о казни через повешение подполковника запаса армии Мясоедова. Ни в печати, ни в официальных речах имя военного министра не упоминалось, но он знал, что казнь Мясоедова — это его казнь. Министр стал реже показываться в обществе, запустил ведомственные дела и думал только о том, как бы излить душу самому государю. Но государь предался поездкам и не приглашал его в свой поезд.

VIII

Склонность к принятию неразумных советов была фатумом императора Николая II.

Когда Спиридович, начальник дворцовой охраны, получил приказание спешно выехать в столицу Галиции, все поняли, что великому князю и Янушкевичу удалось уговорить царя на поездку туда. Общий голос был: «рано». Так говорил и старец Григорий.

IX

Ко дню рождения государя, дню наград и милостей, полковник Спиридович произведен в генералы. Рад был не столько генеральскому чину, сколько снятию чертова клейма жандармского офицера. С выходом из корпуса жандармов и с зачислением по армейской пехоте он становился кандидатом на какой-нибудь высший, недворцовый пост, вроде ялтинского градоначальника, на который его прочили.

Вызванный к военному министру для оформления своего нового положения, он уже в приемной министерства почувствовал особенное. И адъютант, подошедший спросить, как доложить, и писарь, заносивший в книгу посетителей, и генерал Вернандер, вышедший из кабинета министра и просивший подождать несколько минут, говорили каким-то смиренным голосом. Все ведомство работало с видом невинно пострадавшего.

Когда пригласили в кабинет, министр встал, сделал шаг от стола и с любезной миной поздравил гостя с царской милостью.

— Рад вас приветствовать. Императорский поезд, пассажирами которого мы так часто бывали, сделал нас своими людьми. Дай Бог вам служить государю так же успешно, как служили до сих пор.

Спиридович давно изучил внезапные изменения сановных лиц, надменных во дни благоденствия и униженно заискивающих при служебных катастрофах. Сухомлинов откровенно заискивал. Спиридович, правая рука Воейкова, представлял редкую возможность довести министерские скорби до дворцового коменданта, а через него — до царских особ.

Проделав оформление нового генерала по армейской части в десять минут, он заставил его полтора часа выслушивать излияния своей наболевшей души.

— Я, Александр Иванович, осажденная крепость. Вот уж восемь месяцев выдерживаю штурм. Не только Дума, Ставка и преданная им печать рисуют меня злым духом, чуть не изменником, но в народ, а всего обиднее, в армию пущены такие же слухи. Достигли, кажется, того, что в России нет более зловещего имени, чем Сухомлинов. А за что? Снарядов нет? Верно. Но военные заводы не подчинены мне. Сколько раз поднимал я вопрос об их мобилизации! Какие-то силы всегда противодействовали. Или Главное артиллерийское управление…

Могу ли я приказать или требовать чего-нибудь от стоящего во главе его великого князя, интимною друга государя? Он никому не подчинен, и мы не знаем, что творится в стенах его ведомства. Но что бы ни творилось, в ответе за все я. Снарядов не выделывают — моя вина, пушек нет — я не приготовил. А с него — никакого спроса.

Сухомлинов так долго говорил о своем горе, что Спиридович и десятой доли его речей не надеялся довести до сведения дворцового коменданта. Покидая его кабинет, чувствовал, что захлопывает дверь за человеком конченым.

Министр предвидел отставку, но представлял ее на манер прощания старого служаки с добрым начальником. Он поцелует царскую руку, а государь поблагодарит его за службу, обнимет, и оба прослезятся. Но у императора Николая был свой стиль увольнения. Приняв с докладом военного министра, он никакого намека на отставку не сделал. Простился самым сердечным образом.

«Неужели?..» — мелькнуло у Сухомлинова.

Но через два дня письмо из Ставки:

«Владимир Александрович. После долгого размышления я пришел к заключению, что интересы России и армии требуют вашего ухода…»

Как ни подготовлял себя министр к этому часу, силы покинули его. Ни ласковый тон послания, ни сочувственные письма друзей не смягчили горечи. Освобождение роскошной казенной квартиры и поселение в Коломне на Большой Морской были, как сошествие в царство теней, особенно, когда вспомнил гоголевское описание Коломны. Сюда не заходит будущее, здесь все тишина и отставка. Сюда переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, выслужившиеся кухарки.