Заговорили о чуде исцеления, о черных оккультистах, передавших старцу силу гипноза. Останется она при нем, пока белые оккультисты не снимут.

— Интересно, каким образом он приехал? — спрашивал дворцовый комендант. — Ведь поезда в то время не было.

— Он не поездом прибыл, а в автомобиле.

— Так ведь ему отказано в казенном автомобиле.

— Это был автомобиль графини Витте.

— А!.. Вот откуда ветер дует!

Спиридович рассказал, как родители Вырубовой, оповещенные о катастрофе, застали дочь лежащей в маленькой сторожке, куда ее перенесли после того, как вытащили из-под колес вагона. Там она кричала от невыносимых болей и часто поминала отца Григория. Но мать слышать о нем не хотела, торопила, чтобы Аню как можно скорей перевезли в Царское Село.

Распутин узнал о несчастье наутро. Сообщила и предоставила свой автомобиль графиня Витте.

На третий день старец явился снова навестить больную.

— Слышали? Слышали? — возмущались петербургские дамы. — Вошел в палату, а Вырубова голая лежит! Бесстыжая!..

Аня поправлялась тяжело и капризно. Жаловалась на сестер, что переворачивают грубо, что княжна Гедройц хочет ее смерти.

Просила государыню молиться, дабы Господь прибрал ее скорей.

На несчастье с Вырубовой Александра Федоровна смотрела как на испытание свыше и терпела все.

Отцу Григорию очень хотелось благословить раненых офицеров. Он попробовал зайти к ним в палату, но со всех коек закричали:

— Пошел вон, мерзавец!

Визиты его сделались реже.

А в Петербурге на Гороховой — шумные вечеринки с гитарой, с топотом, с женским визгом.

Наутро Вырубовой посылалась телеграмма: «Хотя телом не был, радуюсь духом, чувство мое, чувство Божие».

Явился красивый мужчина средних лет. Не говоря ни слова, снял бобровую шапку и шубу, бросил на диван, взъерошил волосы и, устремив на Дуню взгляд, от которого та попятилась, начал демоническим голосом:

— Теперь как раз тот колдовской час ночи,

Когда гроба зияют и заразой

Ад дышит в мир; сейчас я жаркой крови

Испить бы мог и совершить такое,

Что день бы дрогнул. Тише!..

У Григория Ефимовича глаза сощурились. Одни щелки. Хлопнул себя по бедрам.

— Ах, милай! Да до чего же ты!.. Вот люблю!.. Дай обниму!..

Крепкий запах вина усилил его любовь к незнакомцу.

— По сродству душ, Григорий Ефимович! По сродству душ!..

— Вижу! Вижу!.. Сила твоя в духи!.. Да кто ты такой?

— А вот и нехорошо, что спросил. Надо было без визитной карточки. Впрочем, изволь: артист императорских театров Мамонт Викторович Дальский.

— Артист? Ах, милай! Да я и сам артист. Во как!.. Дуня, чего стоишь? Поворачивайся!

— Чаю прикажете?

— Вот дура! Ты нам такого, чтобы душа веселая была!..

Бобровая шапка и шуба дотемна дожидались в прихожей хозяина, а вечером оба артиста шумные, веселые вышли из кабинета и уехали на рысаке. Исчезли бесследно.

Готовилась новая поездка в Ставку. В такие дни начальник охраны, полковник Спиридович, был величайшим мучеником.

Обойти оба поезда, заглянуть под каждый диван, проверить людей и необходимые бумаги, соединиться по телефону со всеми начальниками станций намеченного маршрута, и среди такой суеты — в полной парадной форме — свиты его величества генерал-майор Адрианов, московский градоначальник.

— Чем вызван такой внезапный приезд, ваше превосходительство?

— Ах, я знаю, вам не до меня. Но ради Бога, не оставьте без доброго совета. Хоть и и был уже на докладе у министра и получил согласие испросить аудиенцию у государя императора, но что-то подсказывает, что должен прежде посоветоваться с вами.

— Рад служить.

— Видите, Александр Иванович, дело тут такое, что не знаешь, как к нему приступиться. Все было бы ничего, не будь такой широкой огласки. Вся Москва только и чешет языками… Слышали, может быть?

— Никак нет.

— Ну приехал, ну погулял, ну и что такого?.. Была некоторая непристойность, так мало ли чего не бывает? Не звонить же об этом с Ивана Великого.

— Ваше превосходительство, говорите, непристойность была?

— Да как вам сказать? Мало ли когда человек подвыпьет? Да ведь и то верно, эти цыганки сами паскуды порядочные… Если б кто другой вместо Григория Ефимовича, так и разговоров бы не было. Составили бы протокол, и вся недолга. А тут ведь шумят и шумят…

— Признаться, я еще не совсем понимаю, что произошло.

— Да что произошло? Этот «Яр»! Давно бы закрыть его; столько он мне неприятностей приносит. И ведь врут как! Говорят то, чего не было. Сочинили драку. Цыганы будто бы вступились за своих баб, а старец им: «Ах вы, сволочь черномордная, недотроги! Да как вы смеете, если я саму царицу так хватаю!» Ну подумайте, мог ли Григорий Ефимович сказать такое? Голову на отсечение…

— Позвольте, ваше превосходительство, когда это было?

— Да когда? Третьего дня. Григорий Ефимович сразу после этого и отбыл в Петроград. А мне вот пришлось вчера сесть на ночной поезд и тоже приехать. Дело-то нешуточное. Москва как с ума сошла: «„Яр“! „Яр“! Распутин!..» Все мои помощники ходят бледные. Надо, говорят, упредить… Очень важно, чтобы градоначальство доложило высшей власти раньше, чем полицейский рапорт поспеет. Вот и пришлось ехать.

— Но неужели, ваше превосходительство, о каждом кабацком скандале надо докладывать высшей власти?

— Да ведь лицо-то какое!.. И тоже пристав-дурак написал в протоколе: «Обнажал свои половые органы…» Я его вызвал. Не мог, говорю, других-то слов подобрать? Дались тебе эти половые органы? Да как же, говорит, ваше превосходительство, иначе-то их называть? Болван! Написал бы как-нибудь фигурально. Вот ведь и в писаниях святых отцов они упоминаются, а называют их благопристойно: «тайные уды». Так подумайте, что мне этот дурак в ответ! Перекрестился и говорит: «Бог с вами, ваше превосходительство, как можно такой грех на душу брать, чтобы церковными словами этакую мерзость обозначить?» Ну что с такого возьмешь?

Спиридович задумался.

— А что сказал министр?

— Посоветовал ехать во дворец, добиться высочайшего приема и доложить о случившемся.

— А товарищ министра?

— Тоже.

— Ну так если хотите, ваше превосходительство, знать мое мнение, то лучше вам этого не делать.

— Как так?

— Очень просто. Мужик наскандалил — привлекайте его к ответственности. При чем здесь государь император?

— Мужик!.. Нет, так нельзя. Подумайте, лицо-то какое!

— А кто же он? Граф?

— Ну положим, что мужик, но мужик, так сказать… политический.

— А если он лицо политическое, так и докладывать о нем должен министр внутренних дел или его помощник Джунковский. — Наклонившись к генералу и понизив голос: — Мы с вашим превосходительством всегда были в добрых и простых отношениях, так позвольте выразить недоумение министра и его товарища. В других случаях они ни за что бы не позволили нижестоящему лицу делать доклад по их ведомству, а тут предлагают вам.

— Вы думаете, тут что-то есть?

— Не к пользе это вашего превосходительства.

— Вот спасибо. Как хорошо, что я к вам зашел! Признаться, меня самого беспокойство одолевало.

А по Петербургу ходил в подпитии Мамонт Дальский.

— Вот его-то мне и надо, — закричал он, увидав на Невском театрального критика Юрия Беляева. — Когда я не в духе, так критикам лучше не подходить. Испепелю! Но ты мне в самый раз повстречался.

— Нет, не в самый раз. Больше писать не буду. Хватит с тебя двух статей.

— Слушай, не в том дело. Спасать надо. Выручать. Ведь это наш брат по духу… Написать такую небылицу в протоколе!.. Я ведь сам там был, все видел. «Плясал русскую» — это сущая ложь. Не плясал, а ходил в духе!.. Все экстатическое, что заключено в танце, явлено было с такой силой и божественным вдохновением, против которого устоять невозможно. Души присутствовавших прыгали в такт ему.