— Ради Бога, Владимир Александрович, что там происходит?

Сухомлинов выдержал полагающуюся паузу и отчеканил:

— Могу только повторить слова сообщения генерального штаба, что опровергать телеграммы агентства Вольфа совершенно излишне, то есть невозможно.

— Так это верно, что говорят?

— Увы! Теперь я имею официальное подтверждение. Не смею его разглашать по настоянию Ставки; исключение делаю для вас, секретаря ее величества.

Ставка три дня не говорила правды, чтобы дать народу приготовиться к страшному удару. Только девятнадцатого августа вся Россия прочла: «Вследствие накопившихся подкреплений, стянутых со всего фронта благодаря широкоразвитой сети железных дорог, превосходные силы германцев обрушились на наши силы; около двух корпусов подверглись самому сильному обстрелу тяжелой артиллерией, от которой мы понесли большие потери. По имеющимся сведениям, войска дрались геройски; генералы Самсонов, Мартос, Пестич и некоторые чины штабов погибли».

По мере того как приходили сведения о подробностях катастрофы, о десятках тысяч солдат, лишившихся начальства и брошенных на съедение неприятелю, — холод проникал в сердца. Говорили о самоубийстве Самсонова, о ста десяти тысячах погибших.

— Вар! Вар! Отдай мои легионы!

Дондуа был уверен, что император повторяет эти слова и, как Август, бьется головой об стену.

— Государь спокоен, — сказал Жуков.

Но ночью, когда все спали, раздался сигнальный звонок в подвальной части дворца.

Офицер выхватил шашку из ножен: «За мной!»

С целым взводом поднялся в Собственный коридор и, достигнув двери царской опочивальни, вошел в нее без предупреждения. При свете лампад увидел, что государь не спит, чем-то взволнован. Императрица, разбуженная шумом, подняла голову и с ужасом смотрела на обнаженную сталь и суровое лицо дежурного офицера.

— Что такое? — спросил император.

— Караул явился на вызов вашего величества.

Царь продолжал недоумевать. Потом смущенно:

— Ах да!.. Это недоразумение. Все в порядке… Спасибо. Можете возвращаться.

Утром дежурному офицеру выражена была особая благодарность. Но весь дворец взволнованно перешептывался.

Когда Жуков явился, чтобы принять дежурство, и был приглашен к утреннему чаю, он услышал рассказ императора, как, проснувшись и протянув руку к столику, нажал случайно сигнальную кнопку.

В этот день пришло известие о гибели второй армии.

Больнее всех несчастье под Сольдау переживал Дондуа. Великая Российская империя начала не с побед, а с поражений. Пусть бы потом пили мы горькую чашу, но хоть бы короткий медовый месяц успеха! Хоть бы один день радости победы в начале войны!..

Когда он сидел однажды на скамейке в аллее неподалеку от Рыбного канала, к нему подсел господин средних лет.

Читать газеты в Царскосельском парке было плохим тоном, но незнакомец широко развернул «Новое время», жадно пробежал сведения о военных действиях и с досадой сложил газету.

— Плохи наши дела, ваше благородие.

— Да, не блестящи, — подтвердил Дондуа.

— Будет еще хуже.

— Не пророчьте, ради Бога.

— Ах, если бы это было только пророчество! Но это все равно, что свершившийся факт. Это предопределено и неизбежно. Не нам одним — всему миру…

— Какой-нибудь метеор на нас обрушится?

— Этого астрономия пока не предсказывает. Но есть силы, не наблюдаемые в телескоп и не улавливаемые нашими приборами и аппаратами. Они невидимы, но страшнее метеоров. Приходилось вам видеть привидения?

— Привидений — нет, но что-то вроде галлюцинаций было.

— Не сочтите нескромностью мое любопытство. Что это за галлюцинации?

— Извольте. Это было как-то под вечер. На совершенно пустынной улице мне показалось много народа. Никого не было вокруг, а ощущение такое, будто я — в середине огромной толпы.

Собеседник повернулся к поручику всем корпусом:

— Говорите! Говорите!

— Другой случай: мимо меня проползло что-то вроде огромного чудовища. Если спросите, как оно выглядело, — ничего не скажу: оно было невидимо, и я до сих пор не знаю, которым из моих пяти чувств я ощутил его близость.

— Сам Бог вас послал мне! Вы как раз из той категории людей, которых я ищу, «коллекционирую», с которыми связаны мои изыскания. Не считайте меня сумасшедшим или маньяком и не откажите в любезности ставить меня в известность всякий раз, когда с вами произойдет что-либо подобное. А если окажетесь столь любезны, что посетите мою скромную обитель, я буду очень признателен и расскажу о моих работах.

Он вручил свою визитную карточку и вежливо откланялся.

На карточке стояло: Александр Георгиевич Маврокордато. Пулково. Служебный дом.

Положив ее в карман, поручик уже не мог ни о чем думать, кроме как о тайнах мирового пространства.

IV

После сообщения о гибели второй армии газеты не упоминали о ней. Печатали ликующие телеграммы о взятии Львова войсками генерала Рузского, о взятии Брусиловым издревле русского города Галича. Победы в Галиции были значительны. Но закравшаяся в сердца тревога не затихала. Немецкая пропаганда шептала о непобедимости Германии. Запугивала пушками Круппа, аэропланами Юнкерса, планами Шлиффена.

Об этом же твердили письма великого князя Николая Михайловича вдовствующей императрице. «Я не знаю, есть ли среди них гении, — писал он о немецких генералах, — но хорошо знаю, что все они специалисты военного дела, прекрасно его знающие, военно мыслящие и образованные. А наш великий князь, чье общее образование стоит на уровне гимназиста шестого класса, который не прочел ни одного труда по военному делу, сущий в оном деле дилетант. Соперничество его с Гинденбургом — это соперничество юнкера с генералом.

Если мы в конце концов и одолеем врага, то только благодаря духу русского солдата и всего нашего народа, а не ради способностей наших удивительных генералов, обязанных своей карьерой не талантам, а протекциям и интригам».

Хорошо отзывался лишь о Брусилове: бритый, чистый, стройный, речь точная и ясная, никакой фразы и позы. Уверен в себе, в своих офицерах и войсках.

Расходившиеся по всему Петербургу письма великого князя очень нравились Александре Федоровне своими стрелами, направленными в Николая Николаевича.

— Ну еще бы! — ворчал князь Орлов. — Эта мать отечества не немцев боится, а своего собственного верховного главнокомандующего.

Князь Орлов, начальник походной канцелярии, не любил императрицу, не верил в искренность ее сокрушений по поводу русских потерь. Простой декламацией считал уверения, будто сердце ее вместе с сердцами и взорами всего народа тянулось туда, где на никому не известной Гнилой Липе, у каких-то Томашева и Грубешева, гибли десятки тысяч людей, дрожала земля, вершилась судьба России.

— Не за Россию крушится. Мир у нее сошелся на муже, на детях, на семейном гнезде. Это не по-царски!

Ее страшило будущее. Графу Ростовцеву, секретарю императрицы, поручено было выведывать все предположения об исходе войны. Он приносил вороха генеральских прогнозов.

Все сходились на том, что война продлится три-четыре месяца. Некоторые офицеры, отправляясь на фронт, не брали с собой теплых вещей. Война будет кончена до снега. Только полковник Нокс, член британской военной миссии, назвал цифру: четыре — шесть лет. С чьих-то слов записано было китайское изречение, поразившее царицу: «Война — великое дело для государства, это — почва жизни и смерти, путь существования и гибели. Это нужно понять».

Ах, как она это понимала!

Однажды стала перебирать жемчужины своего ожерелья, как лепестки ромашки в молодости, когда гадала; любит — не любит. Теперь мысленно считала: победим — не победим. Расхаживая по гостиной, поймала себя однажды за таким гаданием. Каждый шаг означал «победим» или «не победим». Подходя к концу комнаты, с ужасом заметила, что оставшийся шаг означал «не победим». Мгновенно превратила его в два коротких и добилась «победим».