И только губы двигались на этой мертвенно-неподвижной маске, все тем же едва различимым шепотом взывая ко мне:

-Спроси... Спроси...

Неужели действительно голос Мириам? Или... или его поразительно точное подобие?..

- Мириам! Мириам! - невольно вырвалось у меня, и я тут же перешел на шепот, опасаясь разбудить спящего, по лицевым мускулам которого пробежала легкая дрожь.

Подождав, когда эта алебастровая маска окоченеет вновь, я тихо спросил:

- Это ты, Мириам?

Губы шевельнулись, и с них сошло неуловимое, зато вполне разборчивое:

-Да.

Почти вплотную приблизив ухо к губам Ляпондера, я замер, вслушиваясь в тот нежный шелест, который слетал с них и был так похож на голос Мириам, что мне стало не по себе.

Я упивался звучанием дорогого голоса, и до меня, завороженного этой неземной музыкой, едва доходил смысл бегущих стремительным потоком слов. Мириам говорила о своей любви ко мне и о том несказанном счастье, которое выпало нам, - ведь мы наконец нашли друг друга и ничто больше не разлучит нас!.. Говорила взахлеб, без пауз, как человек, которому необходимо высказаться и которого в любой миг могли прервать...

Потом голос стал сбивчивым, прерывистым - свеча на ветру, - а то и вовсе пропадал.

- Мириам! - воскликнул я и вдруг в каком-то странном наитии спросил: - Мириам, ты умерла?.. - И от ужаса, что это мое невесть откуда взявшееся предположение может оказаться правдой, у меня перехватило дыхание.

Повисла гробовая тишина.

Потом словно призрачная зыбь пробежала по белым как мел губам:

- Нет... жива... Я... я сплю... И больше ничего.

Обратившись в слух, я затаил дыхание, стараясь не пропустить ни звука.

Тщетно.

Полнейшее безмолвие.

На меня вдруг навалилась такая непомерная усталость, что я вынужден был ухватиться за нары, чтобы не упасть прямо на спящего Ляпондера.

На мгновение мне действительно на месте убийцы привиделась Мириам - иллюзия была столь правдоподобной, что я едва не запечатлел поцелуй на губах моего сокамерника.

- Енох! Енох! - сорвался вдруг с них потусторонний лепет, который становился все более четким и вразумительным. - Енох! Енох!

Я сразу признал голос архивариуса.

-Это ты, Гиллель?

Ответа не последовало.

Где-то я читал, что находящийся в трансе медиум в полном смысле слова слушает не ухом, а брюхом, что его орган слуха находится в подложечной впадине - точнее, в солнечном сплетении.

Склонившись над животом простертого на парах убийцы, я повторил свой вопрос:

   - Это ты, Гиллель?

   - Да, я слышу тебя, Енох!

   - Как здоровье Мириам? Ты понимаешь, что я имею в виду?

   - Да, понимаю... Ибо с самого начала провидел все. Пребудь в покое, Енох, и не позволяй страстям и страхам мира сего смущать дух твой!

   - Сможешь ли ты когда-нибудь простить меня, Гиллель?

   - Истинно говорю тебе, Енох: пребудь в покое...

   - Увидимся ли мы когда-нибудь? - поспешно спросил я, так как боялся, что ответа уже не услышу: последняя фраза, сошедшая с уст Ляпондера, была едва слышна.

   - Кто знает... Надеюсь. Буду ждать... тебя... доколе возможно... ибо призван я... в землю...

   - Куда? В какую землю? - я чуть не упал на Ляпондера. - В какую землю? В какую...

- ...земля... Гад... южнее... Палестины... И голос угас.

Стремительный вихрь сотен вопросов, которым так и суждено было остаться без ответа, ворвался в мои мысли: почему он называет меня Енохом? Как поживает старина Звак? Сделал ли свое признание Яромир? Потом все смешалось у меня в голове: старьевщик Вассертрум, часы, Фрисландер, Ангелина, Харузек... Харузек!..

- А теперь, мой самый близкий и дорогой друг, пора прощаться, живите счастливо и вспоминайте иногда искренне преданного

вам и бесконечно благодарного Иннокентия Харузека, - громко и отчетливо сорвалось вдруг с губ медиума.

Характерную интонацию студента просто невозможно спутать ни с какой другой, но на сей раз мне почему-то показалось, будто я сам произнес это исполненное тихой печали прощальное напутствие, слово в слово повторив заключительную фразу из письма Харузека...

На лицо Ляпондера уже упала густая тень. Пятно лунного света сместилось выше и освещало теперь изголовье соломенного тюфяка. Еще четверть часа, и оно окончательно покинет камеру.

Уже ни на что не надеясь, я машинально задавал вопрос за вопросом, однако ответом мне была мертвая тишина: убийца лежал в полной неподвижности, уподобившись каменному изваянию, а его плотно сомкнутые веки даже не дрогнули...

О, как жестоко проклинал я себя за то, что все эти дни видел в Ляпондере только кровавого монстра, упрямо отказываясь воспринимать его как человека.

Судя по тому, что довелось мне испытать сегодняшней ночью, он был сомнамбулой - существом, находящимся под влиянием луны.

Возможно, и его садистские наклонности являлись не чем иным, как вполне закономерным следствием тех странных сумеречных состояний, которым он был подвержен. Да тут и сомневаться не приходится - конечно же, это так...

Теперь, когда за окном уже брезжило утро, мертвенная окоченелость черт Ляпондера сменилась мягким, почти детским выражением блаженной умиротворенности.

Нет, не может так сладко спать человек, на совести которого садистское убийство, решил я и уже не мог дождаться, когда же мой сокамерник проснется.

Впрочем, знал ли он о своих медиумических способностях?

Наконец Ляпондер открыл глаза и, встретившись со мной взглядом, поспешно отвел их в сторону.

Я тут же подошел к нему и взял его за руку.

   - Простите меня, господин Ляпондер. Мое неприветливое поведение и та подчеркнутая неприязнь, которую я при каждом удобном случае выказывал в ваш адрес, были в высшей степени грубы, оскорбительны и... и, наверное, не заслуживают прощения. Тем не менее считаю своим долгом сказать, что если бы не чрезвычайно необычные, почти исключительные обстоятельства...

   - Не утруждайте себя объяснением, сударь мой, - деликатно поспешил мне на помощь Ляпондер. - Я очень хорошо понимаю, какое отвращение должен испытывать человек, вынужденный находиться в одной камере с маньяком, который ради удовлетворения своих низменных наклонностей проливает кровь невинных людей.

   - Пожалуйста, не будем больше об этом... Сегодня ночью мне столько всего пришлось передумать, но до сих пор я не могу отделаться от мысли, что вы, быть может, не совсем... что вы не... не... - я запнулся, подыскивая слова.

- ...не в своем уме, - закончил он за меня. Я кивнул.

   - Извините, но мне кажется, некоторые симптомы достаточно определенно свидетельствуют в пользу такого заключения. Я...я... вы позволите без обиняков, господин Ляпондер?

   - Прошу вас, сударь.

   - Это может показаться несколько странным, но... но скажите, пожалуйста, что вам сегодня снилось?

Он усмехнулся и качнул головой:

   - Мне никогда ничего не снится.

   - Но вы разговариваете во сне.

Ляпондер удивленно поднял на меня глаза и, подумав с минуту, уверенно сказал:

   - Это могло произойти только в том случае, если вы меня о чем-то спрашивали. - Я кивнул. - Ибо, как я уже сказал, мне никогда ничего не снится. Я... я... странствую... - с легкой заминкой добавил он, понизив голос.

   - Странствуете? В каком смысле?

Всем своим видом мой собеседник давал понять, что ему бы не хотелось посвящать в столь щекотливые подробности своей

душевной жизни совершенно незнакомого человека, и я, чувствуя себя обязанным объяснить те причины, которые вынуждали меня задавать эти хоть и нескромные, но отнюдь не праздные вопросы, поведал ему в общих чертах о том, что произошло сегодняшней ночью.

   - Вы можете нисколько не сомневаться в тех сведениях, которые получили от меня столь странным образом, - сказал он серьезно, когда я кончил. - Все, о чем я говорю во сне, соответствует действительности. Видите ли, сударь, мои сны - это своего рода странствование, иными словами, моя жизнь во сне устроена совсем по другим законам, чем у других, нормальных, людей. Если угодно, мой сон - это нечто вроде исхода из тела... Например, сегодня ночью я был в одной весьма необычной комнате, единственный вход в которую вел снизу, через люк в полу...