Да, да, пожалуй, именно так и следует действовать!
А если все же попробовать одним махом разрубить запутанный узел? Открыться ее отцу и попросить у него совета? Предательский румянец вспыхнул на моем лице: нет, только не это, к
помощи Гиллеля я позволю себе прибегнуть лишь в самом крайнем случае, когда все другие способы будут перепробованы.
Ну а теперь к делу, дорога каждая минута!
Тем более мне в голову пришла отличная мысль: надо подвигнуть Мириам на нечто особенное, совершенно для нее необычное - допустим, вырвать ее на пару часов из привычного окружения, чтобы прилив свежих впечатлений смыл или по крайней мере хоть немного рассеял мистическую экзальтацию девушки, заставив по-новому взглянуть на свою жизнь.
Итак, решено: прогулка в экипаже! Что может быть лучше?! А чтобы любопытные кумушки не чесали языками, распространяя на наш счет досужие сплетни, следует держаться подальше от гетто. Я же, разумеется, и не собирался возить Мириам по сумрачным и грязным переулкам еврейского квартала.
Можно съездить к Карлову мосту - наверное, ей будет интересно посмотреть на его останки...
Впрочем, надо было еще уговорить эту завзятую домоседку: ведь она, если ее воспитывали в строгих правилах еврейской морали, могла счесть такую прогулку - наедине с мужчиной! - не совсем удобной. Ну что ж, в таком случае я предложу ей в качестве спутника старика Звака или одну из ее прежних подруг.
В общем, я твердо решил не принимать никаких возражений и отговорок...
Резко открыв дверь, я едва не сбил с ног какого-то... человека...
Вассертрум!
Должно быть, старый еврей подсматривал за мной в замочную скважину - когда я с ним столкнулся, он стоял согнувшись в три погибели.
- Вы ко мне? - нетерпеливо спросил я.
Угрюмо промямлив на своем невозможном жаргоне что-то вроде извинения, старьевщик подтвердил, что да.
Войдя в комнату, Вассертрум замер у рабочего стола, на предложение садиться не прореагировал - лишь молча переминался с ноги на ногу да конфузливо теребил поля своей шляпы, явно сбитый с толку тем, что я, застав его за столь неблаговидным занятием, тем
не менее с подчеркнутой вежливостью пригласил его к себе. Глубочайшая враждебность, которую он тщетно пытался скрыть, сквозила в каждом его движении, в каждой черточке подлой физиономии.
Никогда еще не доводилось мне видеть старьевщика в столь непосредственной близости от себя. Только теперь мне стало понятно, что отнюдь не его уродливая внешность действовала на меня отталкивающе - она вызывала скорее сочувствие: да и как не проникнуться состраданием к тому, кого сама природа возненавидела с первых же дней его появления на свет, с гневом и отвращением наступив ему на лицо! - виной тому было нечто иное, неуловимо для глаз исходившее от человека с заячьей губой.
«Кровь, - осенило вдруг меня, - это ее тончайшие флюиды вызывают во мне столь болезненное отторжение!» - и тут только понял я, насколько точно определил эту неопознанную доселе магическую субстанцию Харузек.
Невольно вытер я руку, которую подал непрошеному гостю, когда он вошел.
И как ни старался, чтобы этот мой брезгливый жест не слишком бросался в глаза, Вассертрум его явно заметил, ибо только с великим трудом удалось ему прогнать со своей физиономии зловещую гримасу ненависти, исказившую на миг его черты, и без того внушающие самые скверные чувства.
- Кгасиво сесь у вас, чтоб мине так жить, - выдавил он наконец, когда понял, что я не доставлю ему удовольствия начать разговор первым, и, словно опровергая свой вымученный комплимент в адрес моей каморки, сомкнул веки, явно не желая смотреть ни на комнату, ни на ее хозяина.
А может, просто прятал от меня свои водянисто-голубые рыбьи глаза - боялся выдать себя взглядом?
По тем ужасным картавым и шепелявым звукам, которые раздвоенная заячья губа превращала в окончательных калек, было очень хорошо видно, каких неимоверных усилий стоило старьевщику говорить даже на таком, бесконечно далеком от совершенства немецком языке.
Не считая нужным отвечать на эту ни к чему не обязывающую похвалу моего скромного жилища, я по-прежнему
хранил гробовое молчание и невозмутимо ждал дальнейших высказывании нежданного визитера, который, похоже, совсем потерялся.
Не зная, куда девать от смущения руки, старый еврей схватился за напильник - тот самый, бог весть почему так и оставшийся лежать после моего последнего разговора с Харузеком на столе, - и тут же с ужасом отбросил его от себя, как ядовитую змею, которая только что его ужалила. Я лишь подивился про себя этому звериному инстинкту опасности.
- Конечно, есесенно, понимаем, гешефт есть гешефт, тут без деликатностей ни-ни, - осторожно выжал он из себя, оправившись от «укуса», - разе ж можно, чтоб так, ни от чего, благородный визит иметь...
Приоткрыл было глаза, чтобы посмотреть, какое впечатление произведут на меня его неуклюжие намеки, однако тут же закрыл их вновь, очевидно посчитав, что еще не время.
Считая ниже своего достоинства вступать с этим мерзким интриганом в какие-либо словесные игры, я решил сразу поставить его на место:
- Вы, должно быть, имеете в виду даму, которая недавно заезжала ко мне? Давайте начистоту, вас что-то смущает? Что вы хотите сказать?
Замешкавшись на мгновение, старый еврей, уходя от ответа, цепко ухватил меня за руку и потащил к окну.
Хамоватая, ничем не обоснованная фамильярность, с которой старьевщик все это проделал, поразительно напоминала то, как несколько дней назад он почти таким же бесцеремонным жестом затащил в свой подвал глухонемого Яромира.
В скрюченных пальцах с грязными, неряшливо подстриженными ногтями вдруг что-то сверкнуло.
- Как ви думаете, господин Пегнат, уже может что-нибудь выйти из этого хамометга или из этого хамометга уже ничто не может выйти?
Гнусно осклабясь, человек с заячьей губой вложил мне в руку золотые карманные часы, корпус которых был столь изрядно помят, что невольно закрадывалась мысль: кто-то долго и
старательно трудился, пытаясь до неузнаваемости изуродовать этот многострадальный хронометр.
И хоть петли держались на честном слове, я все же попробовал открыть крышки; мне это удалось. На обратной стороне было что-то выгравировано - тончайшая вязь какого-то особенно вычурного готического шрифта казалась почти неразличимой, к тому же дело осложняло множество свежих, очевидно нанесенных намеренно, царапин. Взяв увеличительное стекло, я принялся медленно, буква за буквой, расшифровывать затертую, практически утраченную надпись:
К...Р-Л Ц-О-Т-М-А-Н-Н.
Карл Цотман! Цотманн?.. Где я мог слышать это имя? Цотманн? Однако, как ни напрягал я память, вспомнить не мог. Цотманн ?.. Цотманн?..
Вассертрум сделал резкое движение, пытаясь выхватить у меня лупу.
- С мехаизмом погядок, сам смоел. А вот с кышечками дело дгянь.
- Да тут работы всего ничего - стукнуть пару раз молоточком да петли подпаять. Любой ювелир сделает это не хуже меня, господин Вассертрум.
- Уже я имею интеес, чтоб то был самый цимес, чтоб усе солидно и... и... ну как это у вас гооится?.. таки вот: художесено! -прервал он меня и тут же, видно испугавшись собственной смелости, поспешно добавил заискивающим тоном: - Чтоб было с чего удивиться. Одним словом: сделайте мине кгасиво...
- Хорошо, будет вам «художесено», если для вас это так важно...
- Таки да, важно! Очень, очень важно! - с жаром принялся заверять старый лицемер, млея от подобострастия. - Уже я таких мислей, чтоб самому их носить, сясики эти. Туда-сюда ходить буду и, чтоб знали вас за мастега, везде гооить стану: таки вот, смоите глазами, как аботать умеет господин фон Пегнат.
Я с омерзением отодвинулся от впавшего в раж старьевщика, который буквально фонтанировал слюной вперемешку с гнусными лакейскими комплиментами.
- Зайдите через час, думаю, все будет готово.
- Зачем такие слова? - судорожно извился Вассертрум и снова залебезил: - Оно вам надо, чтоб из спокойного дела вишло неспокойное? Мине нет, не надо. Бгосьте этих глюпостей - тги дня, четые дня... Гои она огнем, эта спешка... Чеез неделю - самое вгемя... Зачем мине думать усю жизнь таких мислей, что я уже имел глюпость устгаивать гагмидр[74] из-за какого-то магцифаля[75] и делать сложность такой почтенной пегсоне, как ви, господин фон Пегнат?
