- Несколько, - откликнулась та. – Большая часть, мои, конечно, но вообще тут работы еще четырех мастеров. И мы планируем в городе свою лавку открывать, так что, если заинтересуетесь, могу дать координаты.

Марина перевела взгляд на хозяйку этого игрушечного царства – и аж заулыбалась от удовольствия. Рыжая. Рыжая-рыжая, апельсиново-морковная, с россыпью веснушек на очень белой коже. Темно-карие внимательные глаза, круглое лицо, уютная, небольшая фигурка, изящные кисти рук. Роскошные волосы рассыпаны по плечам, светлое платье простого покроя, но украшено вышивкой явно не машинной работы, на поясе, богато расшитом бисером, - кожаный кошелек. Мастер. Не хозяйка даже и уж, конечно, не продавщица. Мастер – именно так. И ни следа этой навязчивой приветливости холеных менеджеров из магазинов, готовых улыбаться покупателю во все тридцать два; смотрит внимательно – и так, словно на самом деле все о тебе знает.

Марина поежилась от непривычного холодка, снова пробежавшего по коже. Посмотрела опять на выставленные на прилавке работы; язык не поворачивается назвать их просто игрушками.

Вот еще забавная - «Общественное мнение». Три бабки засели рядком на скамейке, буравят прохожих суровыми взглядами. Бородавка на мясистом носу, губы у всех трех строго поджаты, глаза горят азартом, осуждением и ощущением собственной власти. Чудовищных расцветок платья в цветочек, трикотажные колготы собраны на коленях в гармошку, калоши помнят еще дедушку Ленина, волосы выбиваются из-под платков. Вот-вот сейчас услышишь от них, что проститутка ты и юбка у тебя короткая, зато Манька из пятой квартиры…

«Бабушка» - маленькая, круглая старушка, узел волос на затылке, платье в полоску, лицо в морщинах. Из кармана фартука клубок и спицы высовываются. Руки сложены на животе… натруженные, узловатые, большие… вон и ожог на пальце от противня – пирожки, небось, из духовки доставала. На минутку только присела, а надо бежать, дел столько – сейчас внуки из школы вернутся…

А это что? Небольшая игрушка сиротливо стоит в самом углу прилавка. Марина пригляделась - и вздрогнула.

«Депрессия». Низенький кувшин с нешироким горлышком, серый, как монотонный осенний день, как дождливое пасмурное утро, когда не хочется вылезать из постели. Простые, гладкие, без единого узора бока, сам весь приземистый, словно придавленный к земле безнадежностью. С одного бока – длинная, змеистая трещина. Пустой, насухо пустой… тихо и темно внутри, ни капли жизни на донышке. Никогда и всегда. Совсем.

- Что это? – севшим голосом спросила Марина.

- Эта штука у меня случайно получилась, - объяснила рыжая. – Сама, я ее и не задумывала. Второй год ее с собой вожу по всем ярмаркам, выставляю на всякий случай, только не берет никто, да и немудрено. Видно, своего хозяина ждет.

Марина посмотрела на нее, снова на кувшин.

Серый.

Пустой.

- Сколько это стоит? Я возьму.

Расплатилась, не торгуясь, повертела в руках, погладила серые, словно припорошенные пылью горлышко и бока игрушки. Своего покупателя ждал, да? Вот и дождался.

- Да, - негромко сказала Лянка. – Она действительно ваша.

Наклонилась, вытащила что-то из стоящей под ногами большой корзины.

- А вот поглядите, этот к ней в пару получился, тоже случайно. «Счастье». И тоже пока не продан, своего человека ждет, - она засмеялась.

Как было не засмеяться! Огненно-рыжий, невозможно конопатый тряпичный мальчишка улыбался, растянув от уха до уха щербатый рот, сверкал зеленью глаз из-под лохматых апельсиновых прядей, сиял, разбрасывая искры восторга. Ярко-желтая рубашка, синие шортики с лямкой через плечо, большие, как у Буратино, башмаки. Руки с исцарапанными пальцами сжимают не то кувшин, не то вазу, не то горшок, большой, широкий, исчерченный разноцветными полосами, штрихами, какими-то надписями и картинками, рожицами и пятнами краски. Кувшин-горшок доверху набит всякой всячиной: цветными камешками, мелками, фруктами, бусинками, лоскутками в горошек и в клеточку, игрушками, чем-то еще… Вот оно, детское, настоящее, истинное без примесей счастье – неважно, сколько стоит то, чем ты владеешь, это вообще вопрос не цены, счастье цены не имеет. Счастье солнечного утра, любопытства, фантазии, умеющей старую палку превратить в боевого коня, счастье бабкиных пирожков, мультиков по воскресеньям и верных друзей, счастье любви и прощения… счастье самой жизни.

- Видите, сколько всего в горшке? - сказала рыжая. – Он волшебный вообще-то… Только кажется доверху набитым, на самом деле открывается – вот здесь, видите? Каждый раз, когда случится у вас радость, большая или маленькая – неважно, бросаете в него… ну, что-нибудь. Камешек какой-нибудь или бусину, монетку, ракушку… да что угодно. А когда трудно будет – достаете. И будет вам удача. Работает, проверено.

Марина молча смотрела на мальчишку. Счастье… так просто – и так сложно. Брось на удачу камешек… а сперва найди его. Отыщи эту радость, если все дни в твоей жизни – одинаковые...

- А знаете, что? – вдруг сказала Лянка. – Если обещаете его использовать по назначению, а не как пылесборник, то я вам его подарю. Обещаете?

Перехватило горло. Не в силах ничего сказать, Марина только кивнула.

- Тогда берите.

- Не жалко? – сипло спросила Марина. – Ручная ведь работа…

- Не-а, - Лянка по-детски помотала головой. – Все равно им друг без друга хорошо не будет, в пару делались. Берите, берите. Но помните – вы обещали!

Вечером было хорошо. Марина бродила от костра к костру, в изобилии рассыпанным вокруг поляны, смотрела, слушала, снова смотрела. Пели под гитару, и она с удовольствием узнавала бардовские песни юности и слушала новые, удачные и не очень, красивые и не слишком. Обсуждали способы варки и преимущества разных сортов кофе, очень познавательный был разговор. Девочка из лавки украшений плела, прерываясь на варку каши, новый, красно-желто-оранжевый браслет – «фенечку для Сандро». Круглолицая травница – Наташа - угощала собственным, составленным по бабкиному рецепту чаем – такого Марина не пробовала никогда и нигде больше, ни до, не после. Бродила между кострами пестрая, черно-рыже-серая кошка, игнорировала «кис-кис-кис», снисходительно откликалась на «киса, иди сюда, дам колбаски», иногда позволяла себя гладить, но на руки не шла, сохраняла независимость. Танцевала под звуки бубна высокая гибкая девушка в травянисто-зеленом платье – костюме неведомо какого народа; плескались ленты и косы, звенели мониста, звенел бубен, плавным речитативом вторила ему скрипка – вихрастый парень в джинсах и скандинавской рубахе ухитрялся вести мелодию так, что слышен был и бубен, и звон украшений танцовщицы. Стояли на краю поляны, опустив головы, две низкорослые, мохнатые лошадки, смотрели умными глазами, брали хлеб и морковку и совсем не сердились. Над лесом, над голосами и смехом, над звуками флейт и гитар, огоньками костров и сигарет царило, раскинувшись во всем своем почти-ночном великолепии, июльское темное небо.

Солнце село, через весь горизонт протянулись от леса к реке оранжево-красные перья. Жара спала. Старенькая, еще походная куртка сидела, как влитая, новые кроссовки несли ноги без малейшей тяготы. Маленькие разноцветные камешки удивления, любопытства и какой-то детской, беспричинной радости падали, падали в высохшее горло серого ее колодца.

…Рано утром ее разбудило пение птиц. Серый предутренний сумрак разбавляли, разгоняли звонкие, еще неуверенные трели. Марина поправила плед на лежащем рядом муже, подумала и вышла из машины. Огляделась, поеживаясь от утреннего холодка.

Поляна спала. Ни души, ни звука, ни дымка над кострами. Кажется, самые стойкие угомонились совсем недавно.

Спотыкаясь негибкими спросонья ногами, Марина спустилась к реке. Наклонилась погладила текучую рябь, зачерпнула в ладони, умылась. Тихо звенела вода на перекатах, лес молчал, раскинувшись во всем своем царственном величии. Пахло травой, свежестью и хвоей, пахло летом и жизнью.