- Дядя, да ведь я и есть Котовский.
- Да ну-у?! А не врешь?
- Чего мне врать?
- Вот это здорово! Тогда, значит, ты правильную линию держал.
- А теперь мне надо отсюда убираться. Будь здоров, землячок!
- Пошли тебе бог удачи! А уж я этой встречи вовек не забуду!
10
Котовскому удалось раздобыть новый паспорт на имя Ивана Рошкована. Не говоря о том, что сам паспорт был отличный, что называется - комар носа не подточит, но помимо паспорта были выправлены все документы, удостоверяющие, что Иван Рошкован - белобилетник, призыву в войска не подлежит, и медицинские справки о хромоте и о том, что правая нога Рошкована короче левой на пять сантиметров - иди проверь.
Котовский наложил в левый сапог несколько стелек и в самом деле стал припадать на правую ногу.
Белобилетник и притом вполне здоровый и работоспособный - это ли не клад для любого рачительного хозяина! Да еще в такое трудное время, когда вообще рабочих рук не хватает, когда у крестьян половина земли осталась незасеянной, - некому работать, все в армии!
Георгий Стаматов на вотчине Кайнары был нового типа помещик, выбившийся из мужиков. Георгий Стаматов сам этим очень гордился.
- Я простой мужик, - бил он себя в грудь узловатым, с грязными ногтями, с уцелевшими еще мозолями кулачищем, - я простой мужик, и род мой мужицкий, и знаю я мужицкую породу, все ухватки знаю их, как облупленных! Старого воробья на мякине не проведешь! Мне подавай работу! А ты, Иван, вижу, дельный человек, мы с тобой поладим.
На земле Стаматова работали пленные австрийцы, рыли окопы. Стаматов и австрийцев нанимал на полевые работы.
Стаматов был из хуторян, разбогател на столыпинской реформе, обобрал крестьян, захватив лучшие земли. А потом нажился на поставках в армию. Умел сунуть взятку кому нужно, умел продать и сопревшее сено и мясо с душком.
Нахватал денег, а тратить не умел, жил по-деревенски, только что еды был непочатый край да вина покупал самые дорогие, хотя сам предпочитал казенную, белую, с белой печатью.
И все его приобретения были одно нелепее другого. Привез из Кишинева необыкновенные, под стеклянным колпаком, старинные часы. Часы не шли, заводились ключом, но пружина, по-видимому, не действовала, да и внешний вид часов не соответствовал обстановке стаматовского дома. Но Георгий Стаматов радовался как дитя:
- Какова покупочка, Иван? Хороша?
- Что говорить, часы музейные.
- Вот! Правильное слово! А мне бы всю жизнь думать, а так не назвать. Музейные! Поставлю их в посудном шкафе и пущай стоят, хлеба не просят. А время я по петухам узнаю, куда точнее, да и ходики у меня есть, с гирями, честь по чести.
Сеялку тоже купил Стаматов. Купил велосипед: "Вот вырастет внук будет ездить, я-то не любитель". Еще граммофон приобрел, громадный, с голубой гофрированной трубой. При граммофоне десять пластинок: Вяльцева, вальс "На сопках Маньчжурии", архиерейский хор, краковяк, хор Архангельского, "Дубинушка" Шаляпина, "Так целуй же меня", кек-уок, полька и "Коробейники".
Граммофон ставился у открытого окна, заводила его золовка Стаматова Дуня. Граммофон кашлял, хрипел или орал благим матом, привлекая внимание пленных австрийцев. Стаматов сидел на крыльце и пил чай.
Кончался июнь. Стояли жаркие, удушливые дни. Где-то поблизости погромыхивали грозы. Все сразу созрело, все требовало немедленной уборки, хлеб начал осыпаться; а тут поспела и малина, яблоки надо было снимать, покосы задержались, сломалась косилка "Мак Кормик", и негде было починить.
- Как у нас ячмень? - с тревогой спрашивал Стаматов.
- Тоже осыпается. Надо убирать.
11
"Д о к л а д н а я з а п и с к а к и ш и н е в с к о г о п о л и ц м е й с т е р а н а ч а л ь н и к у Б е с с а р а б с к о г о
Г у б е р н с к о г о Ж а н д а р м с к о г о У п р а в л е н и я
г. К и ш и н е в 26 и ю н я 1916 г.
Получив сведения о том, что разыскиваемый беглый каторжник
Григорий Котовский находится в имении Стаматова, на вотчине Кайнары,
в качестве ватаги, 24 сего июня я предложил кишиневскому уездному
исправнику Хаджи-Коли принять участие в задержании преступника. В тот
же день я с исправником Хаджи-Коли, приставом 3-го участка Гембарским
и еще несколькими чинами вверенной мне полиции выехали на автомобиле
в названное имение. 25 июня Котовский разъезжал по экономии и верхом
же скрылся. За ним была устроена погоня. Скрываясь от погони,
Котовский менял головной убор, слезал с лошади (возможно, по причине
усталости последней) и прятался в хлебах, пользуясь их большим
ростом. Наконец в 5 с половиной часов вечера он был замечен в ячмене;
я подбежал к месту, где ячмень шевелился, и, увидев Котовского,
потребовал поднять руки вверх, но так как он исполнением этого моего
требования медлил, я произвел в него выстрел, коим ранил его,
Котовского, в левую сторону груди. К тому времени подбежали и другие
члены полиции; Котовский задержан и доставлен в Кишинев. Об этом имею
честь уведомить ваше высокородие и присовокупить, что пока Котовский
под строгим караулом содержится в кордегардии 1-го участка.
Полицмейстер З а й ц е в".
12
"Ну, теперь-то они меня укокошат, не выпустят живым, - размышлял Котовский, лежа на больничной койке в тюремной больнице, - тем более, что время военное, сейчас повесить - проще всего".
Белые потолки, белые стены. Доктор в белом халате, но виднеется военная форма из-под халата. Щупает плечо, щупает ребра:
- Больно? Здесь больно?
И уходит, покачивая головой:
- Здорово вас, батенька мой, разделали!
Почему доктора любят говорить "батенька мой"?
В открытое окно слышно, как воркуют голуби. И вдруг песня. Котовский так и взметнулся на койке, и только резкая боль заставила его опять лежать неподвижно.
Чей-то голос негромко напевал:
Песни слез и цепей
Создаются в тюрьме
Под давлением горя и скуки.
Нет спокойствия в ней,
Только грезы во сне
Облегчают страдания муки.
Голос замолк. Вместо него донесся грубый окрик:
- Чего разорался-то?
И снова тишина, почти ощутимая своей давящей тяжестью, сгущенная, сжимающая сердце, - тюремная тишина. Тишина и на следующий день... и через неделю...
Да, они ненавидели его. Даже в этом молчании, в мертвой тишине чувствовалась их злоба. Они ненавидели всеми силами своих поганых душонок - все эти помещики скоповские, купцы гершковичи, приставы полторадневы. И они мстили ему за весь пережитый ими страх, за дрожь в коленках, за пылавшие усадьбы, за направленное на них дуло пистолета. Они достаточно убедились, что его не сломить никакими тюрьмами. И они жаждали его смерти, они захлебывались от жгучего нетерпения: когда же наконец его повесят! Предчувствуя свою неминуемую гибель, они тешили себя напрасными надеждами, что стоит только уничтожить его, одним своим именем звавшего на борьбу и восстание, - и как-нибудь все утрясется, наладится.
Котовский, несмотря ни на что, быстро поправлялся. Вскоре он был переведен в камеру, а в первых числах июля в арестантской одежде, в специальных ножных кандалах, скованный ручными кандалами с другим пересыльным арестантом, в сопровождении большого конвоя, в окружении тюремного начальства должен был проследовать в партии особо важных преступников на кишиневский вокзал для отправки в Одесскую окружную тюрьму.
- Вы уж доведите дело до конца, - обратился к Хаджи-Коли полицмейстер, пригласив его для этого к себе. - Вы понимаете сами, мы ни на кого не можем положиться. Вы его выследили, вы его доставили в тюрьму, на вас возлагаю личную ответственность за доставку арестованного до арестантского вагона. Дальше с вас ответственность снимается.
Но Хаджи-Коли и сам готов был оберегать Котовского и сидеть, не отходя, возле его камеры, только бы не повторилась старая история с побегом. Какое счастье! Какая удача! На этот раз Хаджи-Коли не промахнулся. Не кто-нибудь, а именно он выследил добычу и затем оповестил полицмейстера. Он радовался как ребенок и с какой-то даже нежностью говорил Котовскому, когда этап уже приготовили для отправки на вокзал:
