Но самое главное - по краю картины ползли, кусая друг друга за хвосты длиннющие змеи. Конрад не сразу заметил их, сочтя невинным орнаментом. Но когда заметил, в ужасе застыл и задрожал всеми поджилками. И ушла голова Конрада в плечи, а душа в пятки, и все разом молитвы припомнились ему, и липкий пот заструился по спине. Ползучие твари были выписаны с такой тщательностью, что каждая чешуйка блестела иначе, чем соседняя, и каждый раздвоенный язык словно свешивался с картины, чтобы лизнуть оторопелого зрителя, и каждый гипнотический глаз без век пригвождал его к полу - казалось, навечно. Насилу Конрад отвёл собственный взгляд, но на радужной оболочке надолго сохранились все извивы и изгибы богомерзких аспидов.
Рисовать Анна умела.
Когда комната окончательно приняла вид картинной галереи, Конрад протяжно изрёк:
- Здо-орово. Как вы это всё... лихо рисуете... Я бы тоже так хотел.
- Что мешает? - сказала Анна. - Терпение и труд всё перетрут.
Конрад хотел было ответить, что держал карандаш в руках чаще, чем она - садовую тяпку, но не решился. Вместо этого он отважился на куда более отважное:
- У этого распятого... лицо... ну о-очень знакомое.
- Вы хотите сказать - он напоминает Землемера? - буднично откликнулась Анна. - Соц-артовский приём. Мои картинки очень эклектичны, вы не находите?
Но Конрад уже перешёл Рубикон:
- А вы ведь были с ним знакомы? Не отпирайтесь...
- Вот ещё, буду я перед вами отпираться... Вся губерния с ним знакома. Почему я должна быть исключением?
- Где-то он сейчас...
- Где-то. Ему наверняка есть, где укрыться. Хотя я не исключаю, что он мог податься в столицу. Губернский уровень он, судя по всему, перерос.
- Вот как... Он что же - в верховные правители метит?
- Я не интересуюсь политикой, - заученно ответила Анна. - Но говорят, у него есть харизма.
Конрад вдруг поджилками и подкоркой ощутил, что настал час задать решающий вопрос:
- Простите, Анна... Я понимаю, как вам больно и горько, но... Землемер... вашу сестру... - ???
- Какой лабуды вы наслушались, Конрад! Раз и навсегда - нет. Вы же нахватанный, значит, в курсе, какой смертью погибла моя сестра.
- Землемер всюду оставлял свой знак "змея"... Фаллический знак. Как и "стрела"...
- Однако ж, стрелами он никого не убивал.
- Он вообще... поднимал руку на женщин?
- Да, он отправил к праотцам пару чиновниц и прокурорш. Но они для него стояли в одном ряду с чиновниками и прокурорами - мужчинами.
- А секретарши и уборщицы, которых устраняли вместе с боссами?
- Это была самодеятельность подручных Землемера; он сам приказов о ликвидации всех подряд не давал. И строго наказывал тех, кто превышал, так сказать, полномочия.
- А вообще он с женщинами много... общался?
- Но вы же знаете о его увечье...
- В том-то и дело! Он же мог как-то противоестественно удовлетворять потребности.
- Как вы себе это мыслите?.. И вообще - его местопребывание постоянно было засекречено. Вот в ...-ской губернии к местному вору в законе девушек приводили. Матери. Для улучшения породы, как говорят.
"Откуда у Анны такие сведения?" - подивился Конрад и робко попробовал снова:
- Но ведь либидо у него никуда не девалось!
- Уфф... Вот что я вам скажу, Конрад: если бы он убил женщину просто из извращённой похоти, из чистого садизма, ему бы туго пришлось на зоне. Он не только не совершил бы побег, но, скорей всего, был бы зарезан в первый же день заключения.
Конрад признал: извращенцы в тюрьме долго не живут.
Вновь и вновь мысли Конрада возвращались к сине-коричневому шарфу. Он уже начал подозревать, что шарф, который он видел в руках Анны, и есть шарф, подаренный ему вязальщицей, а значит... Непонятно, что это значит. Чего же тогда Анна так испугалась?
И вот однажды, полезши в тумбочку за новой ручкой, он нашёл подаренный ему шарф. Засунутый в самый дальний угол, он пролежал здесь всю осень и всю зиму.
Итак, ночной незнакомец действительно забыл похожий шарф в сенях...
А однажды поздним утром Анна по-простецки растолкала дрыхнущего Конрада, похлопала его по щекам, полила из леечки и сказала:
- Собирайтесь, лежебока, на гуляния. Сегодня - последний день масленицы.
Временный комитет по чрезвычайному положению по случаю народного праздника расщедрился-раскошелился. По случаю затишья на фронтах на съедение народу была брошена беспримерная кость - ретро-гулянье в давно забытых красках.
Вертелись расписные, выписанные из райцентра полуржавые карусели, взлетали к небесам скрипучие качели. Музыканты местного вокально-инструментального ансамбля заряжали весёлые песни. Сволочные народные, блатные-хороводные. Синтез фолк-рока и тюремного шансона.
Под гики и клики вывозили хворостяное чучело масленицы, каждый норовил ухватить кýкел за волосья. Разводили костёр, через который сами до одуренья и прыгали, а затем с криком и хохотом окунали в него потешное чучело - ох и скоренько занялся его кафтанец, ох и споренько загорелись членики - дым коромыслом, земля вверх дном.
Всюду расставлены были шатры да балаганы, под которыми добрые молодки в цветастых платках угощали-улещали-умащивали всех встречных и поперечных. А встречные и поперечные пёрли напролом, давмя давились за гостинцами из далёкого прошлого, из времени царя-горошного, из былинной небывальщины да книжной невидальщины. Ломились столы от вкусностей для истомлённых тел, было чем поживиться и изношенному народному духу:
Чего тут только не было?
Жрачёны-драчёны. Сало-бухало. Сиги в вязиге. Баклаги наваги.
Чаши-параши гурьевской каши. Кутья-плясея под четьи-минеи.
Солонина-буженина, знатна хаванина.
Груши-хрюши, нельзя скушать.
Мёд-пиво завтрешнего разлива.
Вяленые валенки, сапожки-окрошки, стопарики пареных опарышей.
Окрошка-мокрошка хороша кормёжка.
Белорыбица-толстолобица.
Гренки гречишные-кибальчишные.
Радуница-медуница.
Яблоки-тыблоки-мыблоки.
Толокно-волокно-полотно.
Квас - липовый Спас.
Кренделя-вензеля. Водоросль-недоросль. Выхухоль-опухоль.
Туды его в качель, растудыть в карусель.
Ликовала Золотая девятая рота имени Ивана Золоторота. Ради нея вся эта снедь-скаредь на скатерть-паперть
И, конечно, блин, блины - румяные, поджаристые, с начинками, с прибамбасами, на сметане заквашенные, на белой сметане без костей, из спецпайка Поручика - редкость редкостная по нонешним временам, диковина диковинная.
Анна раскладывала яства по салатницам, разливала напитки по ендовам - народ подставлял миски да лафитники, вкушал-выпивал, наклюкивался клюковкой, нахрюкивался брюковкой.
Выводили лядащих подслеповатых кляч, накрытых попонами, - уж и где откопали, незнамо: скушали в губернии всю лошадятину, даже коней, на которых летом гарцевали Анна с Поручиком, - и тех не оставили. Вот и сохранились недоношенные и недоделанные, кожа с костями, от которых и откусить-то нечего. А тут хошь не хошь - тяни сани с детишками, с сиротками да с недоростками, цок-цок, трюх-трюх, подчас спотыкаясь, сбиваясь с шага, под любовные похлёстывания, похлыстывания взрослого кучера: пущай их, детишки последний раз в санках прокатятся.
Но это самые мелкие детишки - года по два, по три, А кто поздоровей и покрепче - те с горки, на самодельных санках, на ледянках, на автомобильных шинах - вжик с косогора с несколькими подскоками, голова - ноги, голова - ноги, местный зимний экстрим. Одно плохо - любишь кататься, люби и саночки возить, и гуськом ползут ребята в горку, чтобы дождаться очереди и съехать с чуть ли не отвесного склона ещё раз. Тому, кто выжил и всполз вверх, положен приз - блин.
