Поэтому Конрад подходит к секретеру, шустро вынимает из сумки документ на десять тысяч, столь же шустро кладёт в неё документ на три тысячи и выходит к "Орёлику". Тут же Орёлик опять ловит попутку (Конрад парился бы часа два), и они едут в банк. По дороге "Орёлик" опять неумолчно расхваливает Конраду правильность совершённого им шага и сулит защиту от дворовой шпаны. Часто звучит в его речах и слово "понятия", но вот контекст Конрад не улавливает.
По-хозяйски, как к себе домой, заходит "Орёлик" в банк. - "Нам тут с родственником бабки получить надо", - громко возвещает он, пока Конрад молча косится на тщедушного охранника.
Через двадцать минут в ближайшем переулке Конрад передаёт "Орёлику" три тыщи баксов и ещё какие-то набежавшие проценты - он не мелочится. Оба крепко жмут друг другу руки. "Орёлик" благодарит Конрада, снова ловит попутку - и был таков. Только сейчас до Конрада доходит, что его "партнёр" очень торопится.
...В этот вечер Конрад выжирает очень много водки и благодарит Небеса лишь за одно - за то, что мать, проживавшая в "палёной" квартире, уже умерла.
На следующий день он находит в записной книжке - не своей, а покойной матери - телефон одного Очень Тёртого Мужика. "Это только начало", - говорит Очень Тёртый Мужик и добавляет к этому всё, что он думает о Конраде. А думает он то же, что и сам Конрад: большего позора и падения, чем собственноручно передать одинокому вымогателю свой доход за два года, нет, не бывает и быть не может. Правда, Очень Тёртый Мужик обмолвливается, что в банке наверняка сохранилась видеозапись, как Конрад с "Орёликом" входили в помещение. Но Конрад совершает единственный достойный шаг - не обращается в полицию. Ему впадло веселить и забавлять легавых, разнообразя своим рассказом их унылые будни. Побеждённый должен молчать. Сент-Экс.
Идти в банк за оставшимися десятью тысячами он несказанно боится. Равно как и жить в своей квартире. Он вписывается в плохонький отельчик, где вечерами глушит горькую, а утром - бежит в военкомат. По любым человечьим понятиям смыть беспримерный позор можно только кровью.
А главное - как быть с легитимацией? С оправданием индивидуального существования? Ведь до того момента Конрад утешался тем, что премногие терзания легитимируют его, дают смысл существованию. И вот - такой смачный кикс, столь малодушное цепляние за жизнь, обесценивающее суицидальные позывы юности и превращающие нашего антигероя из байронического Агасфера в ссыкливого вафлёра, в гиперфилистера и супермещанина, коему на нашей земле не должно быть места. А беспощадная память тут же насмешливо услуживает сходными по сюжету сериями.
Воспоминание 24 (15 лет от роду). Широкозадый Геркулес из девятого класса подходит к одиноко подпирающему стенку десятикласснику, достаёт из кармана расчёску и под гогот своих оруженосцев несколько раз проводит ею по чуть приоткрытым губам десятиклассника - забавы ради. И другие десятиклассники с омерзением глядят на покорно выдвинувшиеся вперёд губы жертвы, и тем безнаказанней чувствуют себя воспрявшие духом девятиклассники... И тут же наваливается воспоминание 25 (11 лет от роду) Нет, не отводи глаза, вспомни, как твой соратник по дурдому милостиво взял тебя в поездку в город-курорт, как напились и по дури попали в полицию. Твой-то спутник гордо говорил, какой у него белый билет и сколь жуткая психиатрическая статья, а ты в ногах у фараонов валялся, чтобы не сообщали в институт... И тут же - целый сонм мелких воспоминаний (15 - 20 лет от роду) о том, как в детстве без боя, покорно отдавал встречной урле двугривенные... однажды из них должна была сложиться сумма в три тыщи баксов. Или вот - воспоминание 26 (8 лет от роду). Загуляв в редких гостях, не успел Конрад на метро и вынужден хватать частника. - "Называй цену". - "Да сколько скажешь". - "Четвертак". - "А поменьше не..." - "А поменьше не будет. Я тебя испытывал..." И усталый усатый детина в самом соку вынужден платить искомый четвертак, и всю дорогу домой единственное чувство, будто его сейчас разденут, выкинут из авто и...
Внезапно во мгле проклюнулся блуждающий огонёк. Конрад чисто машинально дёрнулся ему навстречу. Дёрнулся чисто внутренне, в мыслях, но и этого было достаточно, чтобы обнаружить себя.
- Стой, стрелять буду! - загрохотал огонёк, и через мгновение два заснеженных вооружённых лыжника подняли Конрада на ноги, затем сшибли с ног, затем опять подняли и встряхнули.
- Вы кто? - равнодушно спросил тот.
- Здесь вопросы задаём мы, - сказали лыжники и заново встряхнули Конрада, повредив ему при этом какую-то внутренность и вытряхнув из двухсот его одёжек некий небольшой предмет.
Один лыжник, еле удерживая равновесие, грубо крутил обмякшему пленнику руки назад, а другой шарил фонариком по земле. Он успел нашарить красное полицейское удостоверение прежде, чем его полностью занесло метелью.
- Откуда и куда следуем? - испытующе спросил лыжник с фонарём.
Конрад хотел объяснить, что следует на станцию выяснить, почему отрубилось электричество, но голос в очередной раз подвёл его.
- Похоже, Кристоф, это наш сексот. Прём его до управления, проверим.
Лыжники оказались патрульными армейского подразделения, брошенного на помощь местному полицай-комиссариату. Они ещё вяло попрепирались, не бросить ли окоченевать найдёныша в сугробе и не угостить ли его на полную катушку разрывными пулями, но Конрад прервал их споры заявлением о том, что у него для господина Поручика есть важное донесение. От души пинаясь и матерясь, те решили всё же сэкономить боеприпас и порадовать гостеприимное начальство.
Когда Конрад смог выдавить из себя членораздельные звуки, ему даже предоставили идти своими ногами. Конвоиры, проваливаясь в снег, на чём свет стоит костерили режим, которому они пока что верно служили и который не мог выделить им даже завалящие сани; утверждали, что на Аляске в таких случаях используют снегоходы. Конрад хотел возразить, что на Аляске, скорее всего, дороги с подогревом, но не возразил, ибо сам на Аляске никогда не был. Порой, спохватившись, конвоиры всё же хватали арестованного - в такой тьме кромешной фонарь помогает плохо, а руки заняты палками; пока спусковой крючок нащупаешь, даже безногий удерёт. Конрад однако не удирал, а старался взять себя в руки и изобрести себе алиби, когда предстанет перед Поручиком.
Однажды по разговору патрульных Конрад понял, что они уже вошли в посёлок. Правда, ноги по-прежнему утопали в сугробах - кто ж теперь убирает улицы... А ещё раньше он узнал, что на единственной в округе электростанции произошла громадная авария с человеческими жертвами.
Внезапно из мрака выступило здание полицай-комиссариата - в нём горело одно окошко, но как-то тускленько, слабенько. Часового у входа не было.
Один патрульный придержал арестованного, другой снял лыжи. Потом они прикладами подтолкнули Конрада к двери той комнатушки, где горела керосиновая лампа, и его глазам предстал Поручик Петцольд верхом на рабочем столе, предающийся возлияниям вместе с часовым. В углу валялось что-то грузное и бесформенное, кое-как покрытое брезентом, из-под которого выглядывал сине-коричневый шарф и натекла небольшая лужица тёмной жидкости.
Один из патрульных, не по-уставному шаркая и даже не отдав чести, развязно сказал:
- Вот, господин поручик, посмотрите - ваш кадр?
- Разъебаи! Козлы позорные! - гаркнул Поручик во всё горло. - Делать вам не хуя! Честных граждан, наших сотрудников, почём зря хватаете!.. Вы сейчас где должны быть, мать-мать-мать?
- Не волнуйтесь, - ответили патрульные. - Мы же его для выяснения личности...
- У меня же с собой документ, - возмутился вдруг Конрад, рассчитывая на дальнейшую поддержку Поручика.
- Сейчас у каждого второго такой докýмент, - угрюмо прохрипел часовой.
