И даже если наша власть над двуногими собратьями зиждется на одной лишь обаятельной улыбке, то это означает всего лишь, что мы - безраздельные властелины мускулов собственного лица. Мы покоряем сердца людей опять же - благодаря тому, что покорили что-то ещё.

Именно - покоряем. Вторгаемся и завоёвываем. Ибо кто мы такие, если никто и ничто не подвластно нам? Вот скульптор ваяет статую. Все кругом говорят о творческом озарении, снизошедшем на него. Но они неправы. Ничто не "снисходит". Скульптор сам бесцеремонно хватает озарение, вдохновение и т.п. за рога и заставляет лизать ему руки. Но сначала он должен укротить эти самые собственные руки. И резец впридачу. Но и это ещё не всё.

Необходимое не есть достаточное. Мало создать статую, надо чтобы на неё купились, чтобы согласились в какой-либо форме выразить свою зависимость от их создателя. А кого ты хочешь поставить в зависимости от себя - миллионную толпу или двух-трёх таких же, как ты, "непризнанных гениев" - это уже другой вопрос. Ты сам властен решать, кого заставить петь тебе дифирамбы - чернь или "свой круг". Главное, что ты сам властен очертить этот самый "круг". Ты сам властен выбирать свою судьбу, своё место в социуме и даже абсолютное одиночество. Такое одиночество в радость - всё по фигу, ибо ты состоялся. Может быть, кому-то покажется, что я путаю понятия "состоявшийся" и "состоятельный". Вовсе нет. Состоялся - значит, адаптировался к миру, победил его и отбросил как ненужный хлам. Отбросил вещи, как постылых пленниц-наложниц, отбросил людей как докучливых и не в меру услужливых рабов - и состоялся! Ну, я, конечно, загнул - такая состоятельность недосягаема; нельзя овладеть всем, иначе - неминуема самоликвидация пресыщенного всевластного субъекта; какие-то люди, вещи или, в конце концов, трансцендентные абстракции так и не уступают напору того, кто состоялся в общем и целом, и заставляют его продолжать борьбу за власть над ними. Но есть уверенность в том, что при желании можешь свернуть шею или просто сбить спесь чему угодно и кому угодно...

(На этом рукопись обрывалась).

Человек человеку не психотерапевт, а господин. Кабы это было не так! О, как бы нам хотелось, чтобы это было не так! И Конраду Мартинсену больше всех на свете хотелось, чтобы это было не так! Но всё оказывалось именно так, и за тридцать один год ему пришлось к этому привыкнуть.

Поэтому он как должное воспринимал отношение Анны к нему, которое он для себя сформулировал следующим образом: "Кормят, а игнорируют". Не имея власти над какими-либо предметами внешнего мира, он не имел власти и над Анной, а та, в свою очередь, властвовала над ним безраздельно. Она автоматически стала его госпожой, непререкаемым авторитетом, так как владела всем на свете - от садового секатора до штыковой лопаты. Конрад повиновался ей во всём, но не мог угодить ни в чём - в силу того, что не владел ничем.

Каждое утро Анна говорила Стефану: "Скажи этому, что он должен сделать то-то и то-то. И Стефан слово в слово передавал этому приказы хозяйки. Вечером же Анна и Стефан сожалели, что вообще вовлекли этого в хозяйственные дела. Не все, конечно, а самые нехитрые. (Колющие и режущие предметы, например, ему не доверяли). Конрад был на редкость исполнителен, но на редкость же туп, неловок и нерасторопен. Посуду за ним приходилось перемывать, полы переподметать, бельё перестирывать. Кроме носков.

Со стороны казалось, что он просто издевается.

В армии страшнее всего для изношенной нервной системы Конрада был хронический недосып. После дембеля Конрад спал целыми сутками. А сейчас, когда компенсация кончилась, на него каждую ночь разъярённым медведем наваливалась бессоница.

Бессонница Конрада имела три фазы. Сначала - вроде вот-вот должен уснуть, но принял горизонталь - и ни в одном глазу. Вторая - суицидальный кошмар на фоне сатириаза, чрезвычайной чесотки члена. Третья - всё по фигу, кайф, изменённое состояние сознания, всё выпуклое и красочное, и чириканье ранних птах в ушах. Только распоряжения Анны усугубляли вторую фазу и "ломали" третью.

И лишь под утро отрубаешься, проваливаешься в омут, чтобы довольно скоро, часов в одиннадцать очнуться и ощутить ломку, как будто похмельный синдром, словно проехалась по тебе танковая дивизия.

Снотворного у Конрада было слишком мало, чтобы глотать его каждый вечер. Поэтому до пяти-шести часов утра он бестолково ворочался с боку на бок, читал старые газеты, без устали мастурбировал и горько плакал без слёз.

Однажды в разгар подобной бессонной ночи перед ним предстала Анна в ночной рубашке и зашипела:

- Вы всё колобродите, мешаете папе спать. Включаете ночью магнитофон...

- На предельный минимум.

- У папы достаточно чуткий сон, чтобы услышать. Здесь акустика...

- Я больше не буду, - пролепетал Конрад.

- А ложиться спать пораньше вы не можете? Не могу же я по десять раз на дню подогревать для вас завтрак!.. У нас не ресторан. Извольте есть вместе с нами.

- Кто просит вас разогревать завтрак? Я сам могу.

- Я уж вижу, как вы можете сам. Я каждый раз после вас мою плиту. А ваше самоуправство в холодильнике приведёт к тому, что мне нечем будет кормить папу. Да и вам же хуже... у вас язва, а вы всё в сухомятку, по бутербродику, как студент...

- Вас беспокоит моё здоровье?.. Так вот: у меня бессоница.

- Это не повод жечь по ночам верхний свет!

- Боюсь попросить у вас свечу.

- Вы правы, свечу я вам не дам. А если у вас бессоница, займитесь йогой.

- Анальгин от рака не помощник, - парировал Конрад.

- Хорошо, принимайте сомнол. У меня его много.

- Я был бы вам очень благодарен, - Конрад растрогался.

Но даже ложась вовремя (при первых же звуках вроде как виолончели), Конрад всё равно просыпал завтрак. Таблетки оказывали на него убойное воздействие, и он стал спать по одиннадцать часов в сутки - ни то ни сё, ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Он предпочёл бы спать все двадцать четыре. Чтобы не слышать грозных окриков типа: "Вы опять лазили в холодильник?!"

В таких случаях он отвечал:

- Не могу отказать себе в единственной радости... Других - нет.

Но снова и снова:

- Вашими усилиями засорена мойка!

- Вы опять сожгли чайник!

- Вы можете за собой не свинячить?

На это Конрад ничего ответить не мог и торопился загладить свою вину. Но результатом его стараний, как правило, было ещё большее загрязнение, засорение, разорение, мерзость запустения, и приходилось подключать к восстановительно-очистительным работам Стефана, который был этим весьма недоволен. Но в первую очередь, конечно же, - вредным, пакостным, недоделанным - этим.

Со временем Конрад насобачился вовремя говорить Анне "С лёгким паром!" и, очистив душу её музыкой, приобщался к её мятному запаху в бане. Там он без энтузиазма, но добросовестно тёр кусачим мочалом впалую грудь и намечающееся брюшко, а потом долго сох на крыльце. Соорудит самокруточку и мирно себе дымит с отверстыми зеницами, вперив их в чёрный зенит.

И дом Клиров снова исполнился благоухания садовых цветов, а не мужских подмышек.

...Как-то раз, устав от тотальной неумелости Конрада, Стефан презрительно процедил сквозь зубы:

- А что ты вообще, можешь, солдатик?

- Могу копать, - привычно ответил Конрад.

- А ещё что можешь?

- Могу не копать, - с готовностью повторил Конрад где-то слышанное бонмо.

- Це похвально, - назидательно изрёк Стефан. - Так вот: сегодня нам с тобой придётся именно что - копать. Новую яму для компоста спроворить нужно.

- Завсегда пожалуйста, - безропотно просипел Конрад. Он, похоже, даже рад был в кои-то веки подержать в руках что-то острое.