– Я тоже терял смысл своей работы, а потом со временем налаживалось все. Как, знаете, при генеральной уборке – сначала все перемешивается и сваливается в одну кучу, а потом порядка становится больше прежнего. Диалектика! – Зиганшин нахмурился, вызывая в памяти рудименты философских знаний, которыми был снабжен в школе милиции, – дискретность и континуализм. Этот, как его, скачок!

Макс с улыбкой покачал головой:

– Вы, безусловно, правы, но чем глубже я погружаюсь в свою специальность и чем больше приобретаю опыта, тем иногда яснее мне становится, что мудры были люди в те времена, когда роль психиатра и психотерапевта исполнял приходской священник, – продолжал Макс задумчиво, – хотя вам, наверное, эти все мои метания кажутся дурью и мракобесием.

– Нет, что вы! – замотал головой Зиганшин. – Очень интересно.

– Возьмем книгу, которую вы держите в руках. Очень грамотное описание психопатий, ну и что дальше? Получается, если ты родился психопатом, неизвестно, кстати, по какой причине, то обречен на определенный жизненный сценарий, и круг этот никак не разорвать? Или взять антисоциальных психопатов: что ж поделаешь, раз тебе досталась такая психика, то ты обречен совершать преступления, стало быть, не ты виноват, а природа? За что тебя судить? Что тебе не повезло с генетикой?

Зиганшин только пожал плечами. Он не вникал в подобные тонкости, считая, что обязан ловить преступников, а дальнейшую их судьбу пусть определяет суд. Но действительно среди правонарушителей попадались такие, чью логику и мотивы бывало трудно, а то и невозможно понять.

– Вот видите, – заметив, что чашка гостя опустела, Макс снова поставил воду кипятиться, – не разумнее ли считать, что бог дал каждому из нас то, что дал, плюс еще свободу воли? Что мы, несмотря на раздирающие нас противоречия и низкие инстинкты, можем найти в себе стойкость духа поступать правильно?

– Не все способны управлять собой и не всегда понятно, как именно будет правильно. В общем даже довольно редко бывает, что это ясно сразу, – вздохнул Зиганшин.

– Поэтому люди издревле просили помощи у высших сил. Помолился, отдал себя в руки божественного провидения – и вроде как легче на душе.

Чайник, сердито булькнув, отключился, и Макс сделал еще по чашке кофе. Зиганшин не особенно любил растворимый, но прилежно пил, чтобы не обижать хозяина.

– Пожалуй, единственное, что я твердо понял за годы работы, это что человеческая психика – бездна. В буквальном смысле без дна, и, пытаясь ее изучить, мы только проваливаемся все глубже и глубже, увязая в паутине ложных смыслов, и никогда не обретем в этом бесконечном тоннеле точку опоры.

– Да, но и бога нам тоже познать не суждено.

Макс покачал головой и нахмурился. Было видно, что эти горькие размышления давно его занимают.

– И все же есть разница, – сухо сказал он, – познавая человека, мы стремимся вглубь, а познавая бога – ввысь.

Зиганшин рассмеялся:

– Как-то получается из ваших тезисов, что человек равен черту. Не то чтобы я спорил с этим постулатом, но все же…

Макс фыркнул и заметил, что когда занимаешься пустословием, всегда приходишь к какому-нибудь дурацкому и неожиданному выводу.

– Простите, что нагрузил вас своей жалкой схоластикой. Я ни с кем это не обсуждал, но, найдя в вас такого приятного собеседника, не удержался.

Неожиданно для себя Зиганшин решился:

– Тогда я вам тоже кое-что про себя расскажу. Это такой вроде психиатрический момент, поэтому даже не буду просить вас никому это не передавать.

– Разумеется, – Максимилиан внимательно посмотрел на собеседника, – врачебная тайна нерушима.

– В общем, я вернулся когда из армии, все вроде было хорошо и много лет меня не тревожили ни сны, ни воспоминания. А потом вдруг, совершенно внезапно, без каких-то, как говорится, провоцирующих факторов, меня накрыло. Это случилось на Петроградской стороне, на Большой Пушкарской. Я увидел взвод солдат, марширующих в баню, и даже не могу передать толком, что вдруг со мной произошло. Словно все годы, прожитые после возвращения, вдруг в одну секунду пронеслись сквозь меня. Или, вернее, ударили под дых, так что я охнул и согнулся. Слава богу, я был один, и никто не увидел моей слабости. Потом такие штуки начали повторяться, и самое мерзкое, что я никак не мог это заранее предвидеть. Допустим, батальную сцену в фильме я смотрю совершенно спокойно, а потом вижу ботинки своей дамы, думаю, что они похожи на берцы, и нате-пожалуйста. Любая мелочь могла вызвать этот кратковременный, даже не знаю, как назвать: страх не страх, ужас не ужас. В общем, как оргазм, только наоборот. Жуткое чувство, что я жив, когда пятнадцать лет назад должен был умереть.

– А в чем это выражалось внешне? – осторожно спросил Голлербах. – Сердцебиение, тошнота?

– Нет, ничего подобного. Просто острейшее изумление, как я прожил пятнадцать лет. Естественно, я, как любой уважающий себя псих, отрицал, что у меня комбат-стресс, и ни к какому там врачу идти не собирался. Беспокоило только одно: не помешают ли мне эти штуки сохранять спокойствие в опасной ситуации? Но, к счастью, выяснилось, что в острые моменты на меня не накатывает. Я приловчился сдерживать свои реакции, когда это происходило на людях, но однажды все же оконфузился: повел свою тогдашнюю даму в кино, причем не на военный фильм, а специально взял билеты на сопливую комедийную мелодраму. Сижу себе такой, расслабился, ни с какой стороны не жду подвоха, и романтически держу девушку за руку. И вдруг на экране собака проползает под забором. Ну и все. В общем, я стиснул руку своей спутницы так, что она заорала на весь зал. Слава богу, пальцы ей не сломал, но она оказалась адекватным человеком, не стала доискиваться, что со мной не так, и спасать меня от меня же самого, а просто сказала, что я придурок, и бросила меня. Только тут я сообразил, что надо что-то делать. Стал думать, как бы так аккуратно сходить к психиатру, чтобы на службе никто ничего не узнал, а пока собирался, неожиданно для себя самого оказался в церкви. Как-то ноги сами принесли. И нельзя сказать, чтобы я истово молился, или сильно просил бога о чем-то, или даже просто верил, что он мне поможет, да и в самом деле, на что ему спасать такого негодяя, как я… Просто постоял, бабка какая-то на меня цыкнула, чтобы я шапку снял. Я снял. Постоял еще немного, да и пошел домой. А через несколько дней мне приснился покойный отец. Знаете, я редко вижу сны, а тут вдруг так ясно, будто наяву. Он меня обнял и сказал: «Митя, ничего не бойся». Я проснулся, стыдно сказать, весь в слезах, и больше никогда у меня этих штук не случалось.

Макс задумчиво смотрел на него, и только когда Зиганшин пожалел, что так некстати разоткровенничался, тяжело вздохнул и заметил, что можно, конечно, эту ситуацию разложить сообразно законам психологии, но все равно это ничего не объяснит. Потом, осторожно подбирая слова, заметил, что все же комбат-стресс является одним из немногих состояний, которые неплохо поддаются терапии, и что он готов Зиганшину помочь всем своим профессиональным опытом.

– Ну, после того, что я сегодня от вас услышал, – рассмеялся Мстислав Юрьевич, – так лучше мы с вами вместе в церковь сходим.

– И то правда. Но если серьезно, вы всегда можете обратиться ко мне с любой проблемой. Психотерапия, конечно, дело мутное, но, как говорится, если в это не веришь, еще не значит, что оно не работает.

– Мне кажется, господь мог бы сказать нам то же самое, – буркнул Зиганшин и поднялся. Пора было ехать – забирать маму с детьми из театра.

Спускаясь по широкой мраморной лестнице с выщербленными ступенями, он крутил на пальце пакет с чаем и немножко досадовал о том, что рассказал Максу свой секрет. Но в то же время на душе стало удивительно легко, как не бывало очень давно, наверное, с самой юности.

Ноябрьский снег ложится нежно, словно накидывая на землю кружевное покрывало. Темная хмурая поздняя осень еще повсюду, из-под легкого белого покрова тут и там виднеются черные сгнившие листья, слюдяные от схватившего их мороза, и как только подует ветер, с ветвей осыпаются праздничные белые шапочки, и они снова, голые и черные, перекрещивают низкое серое небо.