20.

Перечитывал кое-что из дневника. Жуть! Единственное, чего я не успел написать - свежую мысль о том, что "жизнь - штука сложная". Не, Витенька, не расслабляйся, рано. И что толку думать, как ты будешь отдавать концы? Думаешь - значит, уже отдаешь. Бенджамен Франклин, между прочим, говорил, что лучше один день - сегодня, чем два - завтра. Даром, что ли его портрет на стобаксовой?

Оставшиеся дни до моей акции я почти не выходил с дачи. Много читал -в основном, всякую бульварщину, что попадалось на полках. Влазить в какие-нибудь приключения не хотелось. Не тянуло и на пляж. Я мог очень спокойно сидеть с папироской на деревянном крыльце и радоваться жизни. Многое как-то само собой отпало. Женщины? Никакое влечение не заставит терпеть их глупость и пакостность. Неужели что-то поломалось внутри?

Нет, я-то еще не старик. Я - действую, я - желаю. Разве это апатия? А чего я желаю? Стать стариком. Господи, опять бред! Нет, Хайд еще не вышел из узды! Сегодня юбилей у Марка. День моего триумфа или... нет, даже думать не хочу. Сегодня я уезжаю с Сашиной дачи. А я привык. Тут было по-всякому. Я тут, можно сказать, "жизнь прожил". Собрал вещи привел жилье в относительный порядок, перекурил напоследок и вышел оттуда, заперев дверь. Было такое чувство, что я с кем-то расстался. С утра еще возился со своей экипировкой. Все проверил и выполз из логова только к трем. Дневник я оставил на столе, ведь я еще сюда обязательно вернусь и мы с Саней, даст Бог, отметим некоторые события. Интересно, матушка уже всем трубки пообрывала, по поводу моих "гастролей"? В город ехал, как чужой. За то я научился смотреть: вот, вижу я ветку дерева, и не думаю, отчего она такая, какой породы. Никаких хлорофильных реакций, никаких человеческих профилей в очертаниях, ветка, как ветка. Я долго молчал и пропитался этим молчанием. Хорошо иногда и не думать. А когда заткнется этот назойливый глупый внутренний человечек, со своей геометрией, моралью и всякой пустопорожней болтовней, все предметы вокруг сразу начинают громко кричать. Оказывается, можно ими и не управлять, а только смотреть на них. Вот, не властен я над этим деревом, даже если я спилю его и выстругаю из него гроб. На станции я видел нищего с табличкой :"Слепой". Забавно было бы увидеть дерево с табличкой: "Cogito, ergo sum."

Прибыв на вокзал, я позвонил Саше и, к своему удивлению, застал его дома. Мне не хотелось длинных расспросов, и мы договорились, что я оставлю ключи у соседки. Он удивился, зачем такая конспирация, но я что-то промычал и повесил трубку. В девять вечера я с замиранием сердца подходил к марковской даче. Я, уставший, старый больной человек, который с утра съел только булочку с кефиром на вокзале. Марковская "вилла" сияла и гремела. Еще только подходя к ограде, я слышал очень приличный джаз и заметил мелькание пестрых фигурок. На травке перед домом столы сдвинуты покоем. "Тихая домашняя обстановка" ограничивалась примерно тридцатью гостями. Марик в своем репертуаре. Я поискал глазами и увидел итальянцев. Он таки затащил их сюда! Слава Богу. Можно действовать. Вперед, актер!

21.

Все было поставлено на широкую ногу: лужайку освещали кварцевые софиты, по подстриженной травке сновали два-три официанта, специально выписанные из какого-то дорогого кабака. За столом стоял веселый гомон. Моего появления вначале никто и не заметил. Это хорошо. Они уже под шафе, тепленькие. Марк сидел рядом с Энрико. Все в нем сияло: редкий камень в перстне, редкой красоты галстук, редкая шевелюра. Я подошел к нему со спины и произнес хорошо отрепетированную фразу:

- А! Марочка-помарочка! Совсем забыл старика? А я вот, взял - и приехал! Ну, поздравляю, дорогой!

Марк обернулся и замер, как человек, проснувшийся в больнице, которому хирург только что сообщил, что в результате операции он теперь будет петь сопрано. Эффект был потрясающий! Все гости смолкли и косились, тона него, то на меня. Наконец у него прорезалась речь:

- Боже мой! Дядя Коля! Сколько лет! И надо же, в день рождения!

- Да, Марик, я все помню, дорогой. А ты такой... солидный! - мы обнялись и Марк, не отпуская меня, повернулся к гостям:

- Это мой родной дядя. Николай Иванович. Он специально приехал.

- Боже, сколько лет!.. Садись, пожалуйста, сюда,- он показал мне место за столом и гости снова загалдели. Жена Марика посмотрела на меня, как аллегория любознательности. Он наклонился к ней и шепнул: "Вот, черти принесли! Это мамин брат, который в деревне. Займи его чем-нибудь."(Ничто не укрылось от моего слуха.) Марк был настолько любезен, что выделил мне (от сердца оторвал) свою любовницу, Вику. Чтобы она меня заняла, и чтоб я , не дай Бог, не занял драгоценного внимания Бранцотти, которого он как раз охмурял. Я видел, как племяничек перемигнулся с этой рыжей красоткой, мол, потерпи, дорогая, после сочтемся. Вика тут же взяла меня в оборот, и хотя не знала, о чем со мной можно говорить, тем не менее, затараторила, как сорока. Ей бы позировать самому Модильяни. Длинношеяя, вся в веснушках, как это бывает у всех рыжих, она была со вкусом одета (или раздета). Очень эффектная и сексуальная. Но я быстро смекнул, что роль аутсайдера мне не подходит и поломал эту ситуацию, огорошив ее одним вопросом, доказывающим, что я далеко еще не маразматик. Она поняла, что о птичках и о погоде - мне надоело, и повернулась к Марку с немым вопросом.

Тогда я спросил его.

- Зачем мне понадобилось снимать психологический триллер? - начал мяться Марк. Тут его жена призвала всех на перекур, дабы убрать посуду и накрывать десерт. Мы вышли из-за стола и все стало на места: люди обычно кучкуются по трое-пятеро, и я оказался с теми, кто меня интересовал. Марк представил меня итальянцу и я видел, как он волнуется, чтобы я не сморозил какую-то глупость, чтоб ему потом краснеть. Я сделал вид, что удивлен:

- Бранцотти? Так это ваш фильм - "Самолет летит"? Марк, это правда, его фильм? Потрясающе! Сеньор говорит по-русски?

"Племянничек" был явно доволен: как это кстати! Старик, из глухой деревни, а туда же - в восторге. Вот оно, всенародное признание! Он, будто уже и не жалел о моем нежданном появлении.