Лариса ЕВГЕНЬЕВА

(Лариса Евгеньевна Прус)

Олимпийская Надежда

Девчонки шушукались, отойдя на несколько шагов. Она независимо стояла, помахивая сумкой. Независимо не потому, что притворялась, - ей и в самом деле было начхать на "этих". "Эти" - значит остальные. Не она.

- Ты, наверное, хочешь, чтобы я была, как "эти"? - презрительно топыря губу, говорила она Петуху. - Сю-сю, мусю!

Петух страдальчески закатывал глаза, вздыхал, а потом махал рукой:

- Да ладно уж. Живи!

Петух был парень с юмором.

Шушукаться-то девчонки шушукались, но все время бросали в ее сторону быстрые завистливые взгляды. "Сумка", - догадалась она. Не "адидас", но и ненамного хуже. Ярко-голубая, с двумя скрещенными ракетками, хотя ракетки, конечно, не имели к ней ни малейшего отношения. Вернее, она к ним. Надежда перебросила через плечо длинный конец шарфа, то ли поправила шапку, то ли махнула рукой и своей ленивой фирменной походочкой пошла через сквер, оставив девчонок на остановке - толстую Малаеву, худющую, высоченную какую-то, словно стручок, Свистунову и Туманову - можно сказать, даже ничего, когда бы не манера ко всем клеиться и со всеми быть в дружбе.

Обычно Надежда возвращалась из школы пешком, а тут подкатилась Туманова, зачирикала, запищала - для всех у нее находились ласковые слова, а возле трамвайной остановки придержала Надежду за рукав:

- Подождем?

Потом подошли Пуд и Спичка - Малаева и Свистунова. Малаева достала из сумки недоеденную булку и стала жевать.

- Не лопнешь? - спросила Надежда. - Лучше Спичке отдай.

Свистунова быстро-быстро заморгала, а Малаева надулась и покраснела, но чавкать не перестала.

Трамвая долго не было, и как-то получилось, что Надежда осталась стоять одна, а девчонки оказались в нескольких шагах. Она смотрела на Спичку, и ее разбирал смех. И смешно ей было не от Спичкиной худобы и даже не от рахитичных Спичкиных ножек - самое смешное то, что они со Спичкой были приблизительно равного веса, но Спичка - это Спичка, и не более того, она же - Олимпийская Надежда!

Девчонки все-таки догнали ее.

- А трамвая нет и нет, - виновато сказала Туманова. - Наверное, авария.

Надежда молча пожала плечами.

- Мне, вообще-то, надо побольше ходить, - пыхтя, проговорила Малаева. - И спортом каким-нибудь заняться. Надь, посоветуй.

- Есть поменьше надо.

- Не получается...

- А я так считаю: есть у тебя сила воли - ты человек, а нет - ты... ты даже не полчеловека. И даже не четверть. Ясно?

- Ясно, - сказала Свистунова, - только не всем ведь в чемпионы!

- Тогда и вякать нечего.

- Девочки, - попросила Туманова, - пойдемте объявления почитаем, нам квартиру разменять надо.

- С папашей разводитесь? - поинтересовалась Надежда.

- Что ты? - испугалась Туманова. - Вовик женился. Старший брат.

Угол кирпичного дома был в несколько слоев заклеен самодельными объявлениями; топорщилась бахрома с телефонными номерами. Туманова, вытягиваясь на цыпочках, начала с самых верхних бумажек и постепенно спускалась, прилежно шевеля губами.

- Ой, помру! - сказала Надежда и расхохоталась, а потом стала читать: - "У старого партизана, участника гражданской и Великой Отечественной войны, потерялась болонка. У кинотеатра, в то время, как его увезла "скорая" с приступом в больницу. Болонка с длинной шерстью, плохо стриженная. Лицо лохматое. Глаза очень смышленые. К людям привязчивая. Кличка Барыня. Кто знает или видел..." и так далее.

- Жалко собачку, - сказала Свистунова. - Замерзнет...

- С голоду помрет, - добавила Малаева.

Надежда достала из сумки пузатую шестицветную ручку, выдвинула красный стержень, зачеркнула "лицо" и сверху написала: "Морда". Вдруг ужасно смешная мысль пришла ей в голову, она оторвала от объявления номер телефона и, сдавленно хохоча, потащила девчонок к автомату.

- Товарищ пенсионер, - набрав номер, закричала она в трубку, - я насчет вашей собачки!

- Да, да, деточка, - задребезжало на том конце провода. - Где она? Ты ее видела?

- Видеть-то я ее видела...

- Где она?! Детонька! Она живая?

- Знаете, у нас сосед... Он, мягко выражаясь, алкоголик, и, чтобы иметь деньги, он ловит кошечек и собачек... Понимаете?

- Не понимаю! Ничего не понимаю... - чуть не плакал голос на том конце.

- Он ловит кошек и собак, - вдохновенно врала Надежда, - и шьет из них шапки! Из кошек - под кролика, из собак - под волка и лису! Теперь ясно?

- Я не ве...

И гудки. Это Туманова стукнула по рычагу.

- Ты чего? - рассердилась Надежда. - Самое смешное начиналось!

Свистунова тоненько всхлипнула и выскочила из будки. Малаева закатила глаза и постучала пальцем по голове.

- Дуры! - крикнула Надежда. - Я же посмешить вас хотела!

- Злюка несчастная, - сказала Туманова. - У нас была собачка, знаешь, как мы плакали, когда она от возраста умерла!

- Плакала она! Кошечки, собачки! А мяса сколько жрут! А молока вылакивают! Пользы от них... Только гадят на газонах, и все! Людей надо любить, а не собак!

- Очень ты их любишь, людей, - шмыгая носом, сказала Свистунова.

- Девочки, надо старику позвонить, успокоить. Сказать, что это неправда.

- Ой, не могу... Я разревусь - и ни слова.

- Неправда... А что тогда правда? Собачки или уже нет, или забежала куда, что и не найдешь.

- Дуры набитые! - сказала Надежда и пошла домой.

За столом сидела одна из Никитишен, со спины не разобрать - мамаша или дочь. Мамашино отчество было Никитишна, и муж ей попался Никита, так что дочка тоже была Никитишна. Мать работала в обувном, дочка - в "галантерея - трикотаж", и все самые модные вещи, которые они доставали, Никитишны брали на двоих и ходили будто близнецы. Надежда обошла Никитишну и увидела, что это мамаша.

- Никому не верь - никто не выдаст, - шлепнув по столу ладонью, сказала Никитишна.

- Небось опять ревизию наслали? - подмигнула ей Надежда. - Суши, значит, сухари!

- Напозволялась она у тебя, Наталья! - вскочив, возмущенно сказала Никитишна и затопала в прихожую.

- И правда, напозволялась, - сказала Наша и попыталась шлепнуть Надежду. - Всех соседей распугаешь.

- Распугаешь их! А к кому они побегут давление мерить?! "Ой, Наташенька, чтой-то у меня в ушах звякает! Ай, Наташенька, чегой-то у меня в животике бурчит!" Развели тут поликлинику. Очень ты, Наша, добрая, вот что.

- Хватит нам на семью одной злюки, - улыбаясь, сказала Наша.

- Ладно, замяли. Это что у тебя, курицей пахнет?

Обсасывая куриное крылышко, Надежда следила за Нашей, которая, сидя у окна, пришивала метку к полотенцу. Ей нравилась Наша - вся какая-то мягкая, спокойная, добрая. Конечно, странно говорить о матери "нравилась" и воспринимать ее не как одно с собой целое, а в отдельности от себя. Действительно, может нравиться, а может и не нравиться. Или сначала нравиться, а потом разонравиться.

Надежде Петух и Наша пока не разонравились. В общем, можно сказать, что с родителями ей повезло. И даже то, что она называла их "Наша" и "Петух" вместо "мама - папа", - даже это отличало ее ото всех, от занудных "этих". А разве кто-нибудь мог рассказать, как он познакомился со своим родным отцом?! А вот она могла.

Отец Надежды был геологом и часто уезжал в экспедиции. И хотя он видел Надежду, когда она родилась, бывал дома и в Надеждин год, и в полтора, и в два - тогда он для нее не существовал. Тогда не существовала и сама Надежда. Первое ее воспоминание, первое самосознание - ей три, поздняя осень, и в комнату вваливается кто-то с рюкзаком и авоськами, в красном вязаном колпачке, бросается к ней, тормошит, тискает и тычется ледяным носом в щеку. Надежда отбивается и шипит, как разъяренный котенок (Петух потом передразнивал, и это было ужасно смешно), а незнакомец, сбив колпачок набок, скосив глаза и с комической важностью затряся головой, сказал: "Да я же Петух! Ты что, не узнала?" - "Петух", - повторила Надежда, и ей сразу понравился этот Петух. Впрочем, Петух возник ведь не на пустом месте: Надеждиного отца звали Петя, Петр. А маму - Наташей. "Наша" появилась приблизительно в одно время с "Петухом": Надежда не выговаривала длинное имя - и средний слог выпал сам собой.