Выяснилось, что добираться до него нужно сначала на метро, затем уже пешком. Он вошел в метро, став в сторонке, понаблюдал, куда нужно бросать пятак, где пройти, — все сделал как нужно. Расспросив людей, он доехал до нужной станции, затем, не снижая скорости, полученной при посадке в метро, зашагал по большой и суетливой улице, домчался до небольшой площади, где и расположилось необходимое ему учреждение. Это было большое многоэтажное здание. Оно не поразило его воображение, но автомобили... Каких тут только не было — «Волги», «Москвичи» и «иностранцы»... Серый не умел водить машину, но часто представлял себя за рулем какой-нибудь роскошной колясочки, рядом — нежное существо, а на заднем сиденье непременно чтоб сидел бульдог — солидно. Он не удержался и, несмотря на холодище, с десяток минут повертелся около одной симпатичной штучки, фольксваген называется — маленький жук на колесах. Обследовав «жука», он открыл двери учреждения — большие, стеклянные, прошел мимо важного гражданина, стоявшего у двери и смотревшего на него недружелюбно, как на опасного государственного преступника, и началась для него удивительная жизнь, которая ему никогда и не снилась.
Удивительная жизнь началась не сразу за этими стеклянными дверьми. Она началась намного позже, хотя минута, когда за ним закрылись эти двери, навсегда осталась в его памяти. Он вошел в мир солидных,
ультрамодных людей с трубками, бородками, в импортных свитерах, в очках...
Известный журналист оказался на месте. Увидев Серого Волка, он изобразил на своем лице такую задушевную улыбку, какую можно выжать из любого, возвратив ему долг. Он отдал Серого на съедение десятку интеллектуалов, окруживших того в коридоре, чтобы полистать тетрадки и послушать его рассказ о проделанной работе, а также о финансовом положении. Затем Серый узнал, что из этих тетрадок можно сварганить повесть в современном духе, если удалить грамматические ошибки, очистить текст от неправильных суждений по поводу некоторых социальных явлений и закрутить сюжет; причем интеллектуалы изъявили готовность взяться за это, если Серый оставит им эти тетради, за что со временем ему пообещали немного денег, чтобы он мог купить себе мотороллер. Но дело в том, что мотороллер Серому был не нужен.
И все-таки Серому повезло. Впрочем, ему обычно везло в жизни. Когда он опять шагал бесцельно по улицам, он увидел кошку, удиравшую изо всех сил от желтого зверя неизвестного происхождения. За желтым зверем тоже изо всех сил бежал почтенный пожилой товарищ. Кошка мчалась быстрее всех. Желая ей добра, Серый наступил на волочившийся за зверем поводок, за что подбежавший пожилой гражданин, уцепившись мертвой хваткой в поводок, начал благодарить с таким пылом, как будто он вытащил из-под поезда его ребенка. Когда Серый поинтересовался, что это за зверь такой, он узнал, что это настоящий чау-чау; тибетская сторожевая собака, а этих тибетских на всю Москву если штук тридцать наберется — Москва может лопнуть от самомнения; и все эти тибетские, как редкостные существа, состоят на учете в специальном собачьем учреждении, где их периодически обучают английскому языку и приятным манерам.
Затем почтенный гражданин спросил, на свою беду, Серого, кто он такой и где остановился. Кончилось это тем, что Серый получил приглашение, если ему все равно, переночевать в кабинете хозяина зверюги на каком-то сундуке с колорадскими жуками.
Дом, где Серого ждал заветный сундук, находился в центре города, в глубине длинного двора-колодца, в окружении старых каменных домов. В подъезде попахивало гнилью. На втором этаже им открыло дверь веселое розовое существо в розовом халате, с розовыми пятками, мелькавшими из тапочек, надетых на босу ногу, круглое и добродушное. Эта молодая и жизнерадостная женщина сунула Серому свою ручку, сказала «здравствуйте» и представилась:
— Сюзя.
Серый считал, что неудобно обращаться к незнакомой женщине, как к маленькой девочке, и выдавил из нее еще отчество. Выходило — Сусанна Андреевна. Раздевшись, Серый обнаружил себя в двухкомнатной уютной квартире. Хозяин зверя оказался известным ученым, занимался насекомыми, оба они с Сусанной Андреевной в этот вечер стали жертвами Серого — тот четыре часа подряд читал им свои записки, а они смотрели на него, как лягушки на удава, и слушали не перебивая. Увлеченный такой покорностью, Серый все читал. Он чувствовал себя миссионером, питающим души человеческие спасительным словом, и все читал, читал до тех пор, пока не закружилась у него голова, пока не запрыгали, меняясь местами, хозяева, колорадские жуки и рыжий зверь... Из этого транса его вывел голос Сусанны Андреевны, сообщившей, что ему уже постелено, что он может идти мыть руки на ночь, что его полотенце — с красной полоской. Затем ему пожелали спокойной ночи и супруги удалились в другую комнату, откуда вскоре послышался жалобный стон хозяина, будто у него вдруг заболел зуб.
Профессор Русаков и первые впечатления о странном мире. «Тихий уголок»
Он продолжать жить у профессора Русакова, убедившись, что супруги к нему вполне терпимы, несмотря на множество его промахов в быту. Однажды в отсутствие хозяев он съел сметану, которую они, придя с работы, везде остервенело искали, а куда она делась — он постеснялся объяснить. В другой раз ему не повезло с вишневым компотом. За три дня, проведенные хозяевами в загородном доме отдыха, он уничтожил пятилитровую банку. Возвратившись, хозяева ему объяснили, что дело не в компоте: зачем было разбрасывать косточки по всей квартире?
Да, это уже началась для Серого новая фаза жизни, хотя он об этом еще не подозревал. Евсей Карпович, которому «Записки» определенно нравились, водил его по городу и знакомил с разными людьми, нажимал на всевозможные «кнопки» и разрабатывал вместе с другими «понимающими» товарищами варианты. Серому же объяснили, что прежде всего необходимо подыскать грамотную машинистку и с ее помощью ликвидировать орфографические ошибки в рукописи. Затем «Записки» следовало социально осмыслить и положить на стол главному редактору такого-то журнала; если же тот не захочет их взять — главному редактору другого журнала.
Излишне говорить, что смысл взаимоотношений в том мире, куда Серого пригнала судьба, был ему непонятен. Пришел он, можно сказать, из темного леса, впереди же еще только виднелся просвет. И этот свет, чем ярче становился, тем больше ослеплял, так что Серый совсем плохо ориентировался.
Особенно его ослепляли разговоры о том, что он не просто серый, а серый до гениальности. Ему говорили слова, звучавшие для него музыкой, мелодией арфы, скрипки или виолончели, — целая симфония... Эти разговоры — лирика! поэзия! — были о том, что он — молодой провинциальный писатель, что таких людей нужно приветствовать, выдвигать, поощрять. Ему говорили... вернее, водили по его душе пушистым заячьим хвостиком, что его «Записки» покорят читателей, и согревали надеждою на блистательное будущее, но... никто не хотел эти «Записки» печатать. Правда, встречались и такие, кто, наоборот, сокрушался, что Серый не послушался известного журналиста и ультрамодных интеллигентных людей из «того» литературного учреждения, которые, движимые неподдельным альтруизмом, попытались спасти его от адских мук, жертвой которых ему предстояло стать, — мук творчества. К чести Серого нужно сказать, что у него хватало ума на эти уговоры не поддаваться.
Наконец, «Записки» были приняты одним из центральных журналов столицы и, «закрепив договором отношения между сторонами — журналом, именуемым в дальнейшем «редакция», с одной стороны, и Серым, именуемым в дальнейшем «автор», с другой стороны», — он получил аванс — сумму, показавшуюся недостаточно большой, но вполне достаточной, чтобы он мог купить билет до острова Сахалин, куда отправился с намерением половить рыбу на радость людям — до тех пор, пока «Записки» не выйдут в свет. ...
Это, по сути дела, была еще обычная жизнь, преддверие той жизни, которая уже ждала его. Вернувшись с Сахалина, он тут же, что называется, попал с корабля на бал и, не успев снять тельняшку, в день приезда в Москву оказался в Колонном зале Дома союзов на вечере встречи авторского коллектива журнала с читателями. После выступлений многих известных писателей и поэтов главный редактор проявил чудеса дипломатии, когда, перечисляя его достоинства, представил его публике. Было тепло на душе, приятно, и он опускался на своем сиденье все ниже и ниже...
