В тот день, когда я открыл Сашко мою тайну о свертке в Днестре, он меня выручил из милиции, куда я попал, немного пьяный, из-за скандала с командировочными юнцами. Скандал, к счастью, обошелся без мордобития. Было бы мне худо, если бы не пришел вдруг Сашко. Этот мастер на все руки недавно отремонтировал, оказывается, нашему милиционеру мотоцикл. Сашко меня выручил, но теперь я у него под конвоем...
В последнее время я часто думал: как раньше были приятелями урки, так и теперь, неужели дружба с нормальными людьми для меня заказана?
Мне всегда казалось, что человеку из «прошлой» жизни скучно среди людей нормальных до тех пор, пока он не научится жить их интересами и делами, а ведь это не так-то скоро происходит... Теперь стало понятно: чтобы дружить, не нужны слова, нужно взаимопонимание. Терпеть не могу тех, кто, считая, что опускается (для моего удобства) до «моего уровня», пытается говорить со мной на жаргоне... Но также не терплю возвышенных словес, пышных разговоров о «чувстве локтя». Александр ничего подобного не говорит, но чувство это тем не менее я ощущаю.
Когда мы шли из отделения, я ему рассказывал о своем беспокойстве, о страхе, о привычке заглушать его алкоголем. Мы шли к Днестру. Когда показалась река, ноги отказались меня нести. А ведь с тех самых пор, с той памятной ночи я и гулять ни разу не ходил к Днестру: сверток, словно труп убитого мной человека, вопил со дна реки.
Бедный Сашко! Он теперь тоже жертва моих идиотских рефлексов. А почему, собственно, он «бедный»? Ведь у него — Марина, а она — чудо, Марина. Она красивая, волевая, сильная. Сашко хочет ребенка, еще до свадьбы купил детскую коляску, но Марина эту коляску упаковала в клеенку и запихнула в сарай, а взамен притащила кучу учебников. «Ребенок будет после вуза,— говорит она.— Сначала вуз, потом ребенок. Обязательно будет...»
Сашко очень боялся, что мои рефлексы будут часто просыпаться под воздействием вина, а пью я главным образом в компании Карася, поэтому мой новый друг старался незаметно, мягко окружить меня со всех сторон, привлечь к шахматам, спорту, литературе... Он очень старается при этом быть естественным. Но я делаю вид, что ничего не замечаю — мне это приятно. Наверное, только так я и могу с ним сблизиться, хотя... Он славный парень, он мне нужен куда больше, чем рыжие и прочие, и все-таки во мне — постоянное ощущение какого-то неведомого барьера между нами, который трудно перешагнуть каждому: он не может стать таким, как я, а я таким, как он. С одной стороны, во мне силен страх перед прошлым, с другой — это же прошлое как будто притягивает вопреки здравому смыслу. Что это? Может, это цыганская «болезнь», зовущая в кочевую жизнь — в холод, грязь и нищету...
Да, но хаос у меня в душе сейчас совсем по другой причине. Подошел ко мне вчера после работы Сашко и позвал к себе. Когда мы вошли, Марина, пожав мою руку, извинилась и ушла, ссылаясь на дела. Мы вошли в гак называемую чистую половину, где я увидел на столе нечто, что узнал не сразу, а когда узнал... вспотел: на столе лежала посуда из гостиничной кладовки — по десять экземпляров каждого предмета, тут же я увидел на стуле выстиранный плед.
Сашко достал бутылку вина, разлил в два стакана и сказал:
— Где собаки, там и зеваки...
«Значит, меня в ту ночь видели...» — подумал я. Но оказалось иное.
— Я знаю, как ты меня на складе от надувательства спас, а «это»
достал из Днестра мой приятель-водолаз, человек надежный. Ведь нужно же душу успокоить... Вернем?
Я вспомнил, что он как бы невзначай спрашивал, куда я забросил это «барахло» и удивлялся, что пропажу до сих пор не обнаружили...
Операция «возвращения барахла» прошла гладко. Мы все аккуратно уложили в складной брезентовый чемодан и пошли в «Дружбу». Поднялись на четвертый этаж, здесь Сашко завел долгий разговор с дежурной, а я—свой человек — с мягким чемоданчиком подошел к кладовке, выгрузил там посуду, свернул чемодан, и вскоре мы бодро шагали обратно.
Марина ждала нас с ужином, она делала вид, что все происходящее под солнцем — закономерно, и весело рассказывала, что нашла на улице трешку.
— Иду я,— говорит она,— а она мне навстречу бежит...
Суета на вокзале, хаос в душе. Что же все-таки они думают обо мне?..
Рыжий пристроился
Серый встретил Аркадия в бане. На лавке на животе лежит какой-то гражданин могучего вида, бронзовый от загара, и сверкает совершенно белым местом, откуда ноги растут. Самое же достопримечательное, что у этого гражданина на его белых ягодицах поблескивают... глаза. Серый все смотрел и смотрел в эти «глаза», и наконец их обладатель повернулся на спину и уставился, в свою очередь, на Серого.
— Чего смотришь! — рявкнул знакомый голос.
— Просто так,— ответил Серый, узнав Рыжего. — А ты какого черта орешь?
— И я просто так,— сказал он равнодушно Серому. — Давай, потри мне спину, у тебя мочалка есть?
— Слушай,— сказал ему Серый,— зад у тебя мировой...
— А на тебе шерсти, как на мамонте,— буркнул Рыжий миролюбиво. —Мне эти чертовы глаза в малолетке накололи. По глупости ношу. Здорово вредные глаза. У меня даже кликуха была — Голубоглазый. Понял. А в розыске, думаешь, об этом не знали? Меня по этим приметам сколько раз узнавали. Только сцапают, и тут же: очень ты, друг, смахиваешь на Голубоглазого, а будь-ка любезен, спусти брюки, посмотрим тебе в глаза... Понял. Можешь после этого называться хоть святым Николаем — хана!
Осталось лишь выразить сочувствие.
— Куда это ты запропастился? — спросил Рыжий. — Я тебя несколько раз искал в гостинице.
Серый поинтересовался зачем.
— А женился я, — сказал он.
Серый выронил мочалку.
— Закрой ховало! — рявкнул Рыжий. — Я тебя потому искал, что советоваться хотел. Понял. Ты знаешь, какой это был кошмар!.. Даже резня не так страшна. Давай, потри меня как следует, потом все расскажу.
Помыл его Серый, как смог, посетовал, что пара нет. Не догадаются люди в этой стране построить парилки с настоящим сухим паром, который человека не только от грязи избавляет, но и от лишнего жира.
— Пойдем в какое-нибудь приличное место, а? — предложил Рыжий после бани.
Они поспешили в ресторан «Дружба». Заняли столик в углу, и Серого как в некотором роде сотрудника обслужила самая приветливая официантка.
— Как ее зовут? — спросил Серый, рассматривая приятеля — его чистенькую белую рубашку, хорошо отглаженную, и новые ботинки.
— Откуда я знаю? — удивился Рыжий. Затем, догадавшись, что Серый спрашивает не об официантке, ответил: — Лариска.
«Значит, все-таки музыкантша».
Рыжий подробно рассказал свою историю.
— Я ее у школы встретил, — начал Рыжий. — Я там на стреме был. Женька рассказал, как она прикинута (то есть одета), так что узнал.
Она не одна канала. Близко подходить не рискнул, издали не понять было, что она из себя представляет. Небольшая бабенка, а морда... не рассмотришь. А что, собственно, глядеть? Видно, что баба, а там — все равно! Но познакомиться как? Вот проблема (лирическое отступление). Уже уйти хотел, а тут увидел объявление на воротах школы:
«В актовом зале в школе номер двенадцать состоится родительское собрание... После собрания концерт художественной самодеятельности учеников под руководством учительницы пения тов. Ласковой Л. В.».
Это она и есть, Ласкова Лариса Васильевна. Пошел я на это собрание. У меня же на лбу не написано, что я не родитель. Может, я — будущий родитель. Понял. Нашел этот зал, сижу. Вокруг родители: папочки там... мамочки. Какие-то зачуханные... Сначала старуха одна (надо читать — пожилая женщина), директор ихний, авторитетная баба, о таких делах говорила... (целая глава непереводимых эпитетов). Эти кильки, они черт знает что творят! Ножи в карманах таскают, со шпаной водятся, за ларьками целуются, в уборной курят, сволочи! Понял. Потом родители выступали. Говорили о воспитании деток. А потом учителя выступали — надоело до смерти. Жаловались они на деток, которые уже вроде и не детки, но и не мужики еще, а что-то среднее. Эти средние никак дальше пятого или там шестого класса выбраться не могут, хотя уже на учительниц зырят. Что с ними делать дальше — вот где гвоздь. Понял. Начальство учителям приказывает: «воспитывать». А они не желают воспитываться. Начальство приказывает учить их, а эти... не желают учиться, стреляют бумажными шариками и говорят, что школа — это шарашкина контора. Говорили они там все насчет неуспеваемости ихней, а потом — выдохлись, видят, никто уже ничего говорить на эту тему не хочет, и затеяли концерт. Вот тут интересно пошло. Она тоже нарисовалась (появилась) с нежной походкой. За ней — малышня, девочки с бантиками-косичками; пацаны в коротеньких штанишках. Рубашечки на всех беленькие, галстучки висят красные — потешные из себя, все как один, языки такие маленькие, розовые.
