— Двадцати лет ваш женится, но ненадолго, и потом уже лет до сорока как отрежет. Умрет в Пензе на Красиковской, дом семнадцать, в той комнате, где сейчас никто не живет.

— Ну, вот и все, — вздохнул Заболот, — вот и все.

Помолчали.

— Добро, — сказал счастливый отец, — пойду я.

— Иди, — согласилась тетка, — иди. Мария уже заждалась.

— Пойду, — еще раз сказал Заболот. — Да, хотите стих? Это один древний грек дружку своему Марцилу написал.

— Валяй, — разрешила тетка.

— Нынче ветрено и волны с перехлестом…

Шумят ослы

— Был я в Самарканде, — внезапно сказал Вася, — так там сосны не растут.

Заболот с интересом посмотрел на него, но промолчал.

— Мы там могилы изучали, — осмелев, продолжил Вася. — Я при экспедиции копальщиком шабашил. Уставал сильно, а домой приехал — год минареты снились.

— Интересная у тебя судьба, — сказал Заболот.

— Ну чего, — застеснялся Василий, — обыкновенная.

— Да нет, Вася, необыкновенная. Видишь, в Самарканде был и у нас, в «Прудистом», человек, прямо скажем, не последний. Без тебя здесь кран не течет, свет не светит, жизнь не идет. Ты, Василий, редкий человек, я бы сказал — единственный.

— А ты? — сказал Василий, — ты ведь тоже…

— Я-то да, — согласился Заболот, — но, с другой стороны, если б не ты, Вася, хрен бы и я что… Ты вот на осле катался?

— На осле? — удивился Вася. — Не припомню.

— Еще покатаешься, — пообещал Заболот. — Дело не в этом. Знаешь, как ослы молодые кричат?

— Как? — озадачился Вася. — «И-а»?

— Нет, Вася, — мягко сказал Заболот, — «и-а» кричат старые и очень усталые ослы. Молодые же кричат «ох-я».

— Да ну? — удивился Вася. — Прям как филины.

— Какие филины, Вася, самаркандские? — спросил Заболот.

— Нет, почему, наши, воронежские.

— Ну, может воронежские и кричат «ох-я», не знаю, но вообще филины кричат просто — «у».

Замолчали. С востока подуло, костер заалел и затрещал. Деревья закачало. Лесок загудел, как провинциальный орган.

— Лес загудел, — грустно заметил Василий, — лето кончается.

— Не жалуйся, — посоветовал Заболот, — на самом деле все уже давно закончилось, мы — статисты. Рабочие сцены. Надо сидеть тихо и греть руки у костров.

— Мне плакать хочется, — задумчиво сказал Вася.

— Хочется — поплачь, мы с тобой не Хемингуэи, слава Богу, слеза — благодать Божья.

— А кто такие эти Хемингуэи? — спросил Вася грустно.

— О, — хищно сказал Заболот, — слушай сюда, сейчас я тебе расскажу… Довелось мне, Вася, работать в одном театре…

Андеграунд небес

Заболеть на пути к смерти — дело святое. Заболот никогда не был особо здоров. И знал про это. Но стал он слепнуть. Сами понимаете — удовольствие относительное. К примеру, бабу еще на ощупь — милое дело, а если бриться?

К слову сказать, именно это его и подкосило.

Представил он себя небритым по принуждению болезни и понял, что настала пора уходить.

Наступающую слепоту свою он скрывал от Марии вплоть до самого октября. И потом тоже скрывал…

— Съезди ты к родителям, — сказал он ей, — привет от меня передай.

— Так у тебя же нет родителей, — заметила Мария.

— Нет, — согласился Заболот, — но были. К своим съезди. Бубликов купи и положи на могилку.

— С чего вдруг? — озадачилась Мария.

— Собирайся — и в дорожку, — объяснил Заболот кратко.

Мария поехала.

Заболот надел шинельку. Вынес из дома вещи Марии. Накрыл их целлофаном. Открыл канистру бензина, да и подпалил дом и конюшню. После дождей горело хреново, да и бензин, видимо, был не до конца бензином.

По дороге зашагал быстро, подробно всматриваясь в архитектуру лежащих под ногами пространств.

— Куда едем? — спросил человек из машины.

— В Рим, — сказал Заболот, — мне к Феллини, на съемки.

— Артист, что ли? — удивленно проговорил извозчик молока и дернул рычаг передач.

О Николае

Мокрые берега

Николай не верил дуракам. Поэтому, должно быть, не огорчился, когда жена от него ушла в очередной и последний раз.

— Не может быть, — сказал он в колодец, вытащил ведро воды и вылил себе на голову.

До самого вечера собирал в мешок ежиков, а принесши их домой, взял и высыпал посреди хаты.

— Ищите, — сказал он им, — здесь где-то было счастье.

Ну, ежики, они что. Оклемались и врассыпную. Сел Николай на кровати, голову обхватил, глаз наружу выставил и горьким голосом пропел:

Нету здесь, нету здесь ни фига,

Мокрые, мокрые берега.

Сократ

— У Сократа тоже была жена, — рассказывал Николай участковому. — Между прочим, неплохой ведь был философ.

— Неужели, — ответил участковый.

— Что ж, — переменил тему Николай, — несите цикуту, падре.

— Я тебе сейчас дам падре, — пообещал участковый.

Пьяный Николай заснул. Через две недели, вернувшись в дом, он продолжал думать о Сократе.

— Вот, — как-то ночью сказал он в темноту, — поговорить нам просто надо, чего маяться?

— Говори, черт с тобой, — сказал Сократ, — я послушаю.

— Ладно, — попросил Николай, — только, слушай, ты сядь, не торчи, как колокольня, мне, видишь ли, думать легче будет.

Отражения в кадке с водой, когда летела паутина, а по небу бежали тучи

— В саду, под яблоней, мой стол молился Богу, — говорил Николай. Лопата входила в грунт, как в масло, как в Бога душу, думал Николай, закапывая в землю Псалтырь.

Сосед Федяй попросил позаботиться об озимых.

— Озимые, — говорил Федяй, доставая из-под стола вторую емкость, — гибнут. Ты посмотри, милый, корова у меня в том году отелилась. Захожу к ней давеча в стойло, а она серебреная вся стоит. Я тебе скажу, чуть сам не поседел. Нет, положительно же можно утверждать, что озимых не будет.

— Так надо о них позаботиться, — задумчиво предложил Николай.

— Во-во, — зажегся Федяй, — надо что-то такое, но чтоб по закону.

— По закону, Федяй, ты на своей корове жениться должен, а озимые мы с тобой спасем в совершенно другом смысле.

Воткнув в землю лопату, Николай склонился над кадкою, в которой собрался последний дождь. Воды попить. Ведь горло пересохло. Да и в глазах потемнело. И увидел Николай в кадке счастливую жизнь.

Христос с тобой

— Где двое соберутся во имя мое, — читал Николай, с трудом разбирая написанное, — там и я между вами. А ведь славно, — сказал Николай.

— Правда, — ответил Сократ, — только нас ведь с тобой не двое.

— Ну а сколько, по-твоему? — обиделся Николай.

— Сколько, сколько! Я думаю, что необходимое количество.

— Да и то, — согласился Николай. — Я вот за молоком к тетке Верке нынче ходил. Так что, думаешь, она мне сказала?

— Кто? — спросил Сократ, — Верка? Это та, у которой в огороде старые сливы?

— Ну а какая еще? — сказал Николай. — Она и есть, Верка-молочница. Так вот. Пришел я к ней с бутылкой и говорю: мол, молока дай, тетка Верка. Мне в бутылку, грамм триста. Задумал, — объясняю я ей, — позавтракать, а молока нет. Вот беда. Она взяла бутылку и мигом вернулась с ней, с полной, значит. Я беру бутылку, а ведь и неловко все же, денег-то у меня, сам знаешь.

— Ну, — говорит Сократ.

— Ну, я ей и говорю, что, может, помочь чем-то, у меня орехов полный огород, да и лопата немецкая, а еще где-то валенки на чердаке, практически новые, если я все правильно помню. Бог с тобой, говорит Верка, Бог с тобой, милый. Понимаешь, в чем дело, Сократ. «Милый» она сказала.