Совесть
Пошел как-то автор «Слова о полку Игореве» к академику Лихачеву.
— Слышь, — говорит, — барин, может, не надо?
— Что вы, — говорит академик, — все нормально.
— Да неудобно как-то, — тоскует мужик.
— У вас великолепная проза, — утешает академик.
Вышел автор на улицу да и помер на тротуаре.
Умрем — не умрем
Разрушили печенеги Москву до основанья. Один пар клубится.
Москвичи, понятное дело, расстроены, сил нет. Что делать? Неизвестно.
К тому же, внезапно как-то все произошло, неожиданно, что ли. Никто ведь и думать не думал. Москвич Павел говорит москвичу Петру:
— Слышь, Петруха, херня какая-то получается, просто конфликт. Одна экзистенция осталась.
— Хорошенький ты какой, — заметил на это Павел, — просто прелесть.
Истерия
Валик остался сиротой в тридцать четыре года. Около полутора лет он по малой депрессировал и писал кандидатскую по Ван Гогу.
Через семь лет вышел на балкон и глянул вниз. Сентябрь. Ночь. По углам — фонари.
— Ну что ж вам еще надо, — закричал он, — что вам еще надо, суки!
С тех пор пьет, опустился совершенно, но жить ему стало гораздо легче.
Не учить
В семнадцатой школе мальчик разбился. Влез на крышу за каким-то хреном и разбился. Четыре этажа — и на асфальт.
Одни говорили, что он был в Аллочку влюблен. Другие — что нет.
А по мне, теперь какая разница, главное, чтоб на чердак замок повесили.
Посмертная Слава
У Вяземской Славы лет только в тридцать закончились попытки к самоубийству. Человек она тонкий, душевный. Чуть что не так, — получайте: димедрол с портвейном.
Ничего. Вытащили, реанимировали.
Туда-сюда — обидели. Ага. Хлоп, — повесилась. И «скорую» вызвала.
Стояла с веревкой на шее часа полтора, пока медики в комнату не ворвались. Тут она раз, — и закачалась в петле. Шейку скособочила, слюнку пустила. Красота.
Ну, сняли, конечно. Курс психотерапии и санаторно-курортного лечения.
Проходит чуток времени. Любимый изменил. Ага. Так получайте. Врубила газ, закрыла окна. Легла. Сосед в общем коридорчике прикурить захотел. Как е…ло! Страсть.
Двери с петель, кухня сгорела вся, две стенки в службах, сосед — труп.
Славу пожарники спасли.
Оклемалась. Пережила. Только все успокоилось, — папа с мамой разводиться решили. Бедняги.
— Ага, — думает Слава, — получайте.
Села в ванную. Вскрыла вены. Ну что. Лежит. Водичка теплая. Стала уже засыпать. Вошел папа. Дверь забыла закрыть.
В восемьдесят девятом прыгнула с пятого этажа и сломала ноги, в девяносто втором бросилась под машину.
Бросилась и лежит. Шофер, молодой парень, натурально, опешил. Остановил машину метрах в десяти, закурил, подходит.
— Слушай, — говорит, — больше ничего не будет, вставай.
Слава глаз открыла, подумала. Встала и говорит:
— Дурак ты, дурак.
И пошла.
Потом у них мальчик родился.
— Жить очень страшно, — говорит иногда Вяземская мужу.
Тот морщится и идет в гастроном.
Печалька
Ирка Тимофеева продала квартиру и уехала в Тюмень. В Тюмени же сибиряки и зеки, народ общительный. Там же ей попался очень неплохой мужик — старый кореец.
Вообще, там интересно. Ханты все спились. Полно мяса, рыбы, клюквы. Воздух — охренеть.
Приехала оттуда худая, как вобла. Научилась курить папиросы, заваривать чай, разделывать оленя, подмахивать батальону.
На комодике у ней фарфоровый попугайчик.
— Прекрасная вещица, — говорит она мне, — в Праге купила. Вообще, Прага — отличный город.
Грусть
Сергей Сергеевич загрустил. Как жить? Стол к ноге подбежал и притерся, стулья подошли, зонт выскочил и раскрылся.
— Бух, бух, — повзрывались зеркала. Ветром оттуда потянуло.
— Аш, аш, — затянулась квартира нездешним воздухом.
Кресло забулькало. Заелозил паркет и пошел волнами.
Глянул Сергей Сергеевич — а дороги назад нет.
— Вот так грусть, — засмеялся он, — вот так затейница.
Жизни нет
Кошка приехала в Оренбург. Там ее и убили Петя и Вася, взяв за хвост и ударив о столб.
У Васи семь человек друзей. Петя страдает бессонницей. Крохи счастья ловишь и ловишь, а они кувыркаются в воздухе и мяучат на лету.
Вася и Петя еще перебесятся, а кошку уже не вернуть.
Здоровье народа
Коричневая коробочка весит сто два килограмма. Боже ж ты мой!
Один возьмет ее и — бух себе на ноги. Ноги вщент, кости в пыль. Кровь течет. Крик стоит.
Поставят ее на место.
Второй приходит и глядит. Чего глядишь? Бери и все.
Ну, берет. А она ж, собака, тяжелая, а она ж, собака, бездонная. Хрясь. На ноги. До колен. Мертвое мясо. Отрезают. По кускам. Брр.
Многие умирают на операции, — у кого, особенно, слабое сердце.
Анестезиолог у нас без работы не сидит. Маску на морду, шприцы в вены. Песня.
Многих же спасают. Но, видимо, в этом деле, как и во всяком другом, гораздо нужней профилактика коричневокоробочности у населения. Но заниматься этим некому. Все силы — на другое.
Валентин Иванович, врач-педиатр, так смотрит на эту проблему:
— В Австралии, — говорит он, — пастухи на яйца баранам шапочки вязаные надевают. Походит такой баран с теплыми яйцами, да в жару, да по Австралии, — через полгода — евнух.
Замечательно, что многие мамаши, одевая своих сыновей на прогулку, используют тот же метод.
Большие мысли
Все рано или поздно кончается. Пиво в бутылках, бабы в резинках, мясо в кошелках… Хочется спать и спать. Срань господняя — это лето. Никто не напрягается, чтобы не умереть, все хотят напрягаться, чтобы жить. Ну и ладно. Какая нам-то разница. Слышишь, Федя, поезд прошел. И еще один. Поверишь, я всю жизнь только и хотел, чтобы памятник при жизни. Представляешь: мне и памятник. По-моему, это было бы событие. Памятник НИКАКОМУ НЕ ГЕРОЮ. И моя фотография: детские годы негероя в полный рост — полный отпад. Есть у меня один снимок. Там я в Артеке на медведь-холме с вожатым, а в руках у меня еще одна фотография, а уж на ней — Ломоносов в неприличной позе, а на той фотографии гравюра, где изображена схема выделки ионов серебра под церковные кресты, справа от бутыли с красной медью зажигалка и процессор от пентиума, раковина от ракушки, кожа не убитого тамплиера и четки старика Иоанна. Такой добрый был человек…
Пикник
Песиковы всей семьей на природу приехали. Господи, красота-то какая! Нюх, нюх — цветочки. Прыг, прыг — травка. Ля, ля — птички. Отдохновенье!
Старший Песиков уточку запек. Песикова, жена его, на подстилочке пригорок сервирует, сыночек бабочек дегустирует.
Вдруг дождь, гроза, вода ведром. Молнии во все стороны. Ужас. Дальше — больше. С неба смола полилась, все пуще и пуще, камни падают, твердь небесная кровью сочиться начала.
На небе надпись появляется: «Конец света». И титры пошли.
Песиков сынишку к груди прижимает. Спасти хочет.
— Лучше б мы дома сидели, — говорит.
А жена обняла его и в самое ухо спрашивает:
— Васечка, а может, еще все обойдется?
