Пару шагов сделал и остолбенел. Стою, хочу кричать, а не могу! Руки и ноги отнялись! Что такое? Мой дядька покойный пиво стоит в сторонке пьет. Чистит, понимаешь, бычка, кусок в рот положит, пригубит. И так вдаль смотрит задумчиво! Так ты обознался. Знаешь, сколько похожих людей в мире? Ты просто устал. Тебе нужно хотя бы немного пожить спокойно, понимаешь, спокойно!
Да. Спокойно. Подошел к нему. Смотрит, как на чужого. Мимо смотрит, а я не могу сообразить, что сказать, что сделать. Решил, в конце концов, как ты сейчас, что, мол, обознался. Передумал пиво пить, зашел в магазин и купил две бутылки крепленого вина и сыра граммов триста-четыреста. Одну мне открыли, сырка нарезали, стаканчиков продали пластиковых сразу пятьдесят штук. Продавщицы понятливые, не в пример городским. И ты запил? Оттого, что встретил мужика, похожего на дядю, ты запил?! Какой же ты ребенок, Господи!
Мань, ну помолчи, Христа ради, а? Дай досказать.
Вышел, а никого возле бочки нет, ну то есть, похожего на дядю. Я покрутил головой и пошел по узкой такой кривой улочке с низенькими домами к морю. Как раз заштормило сильно. Смотрю, у кромки прибоя какой-то дед лодку смолит. Думаю, пойду, предложу со мной вина выпить. Самому как-то не совсем здорово пить. Подошел. Говорю, доброго здоровья, хозяин, не выпьешь со мной вина? Он говорит, чего не выпить, если человек хороший. Оборачивается, а это мой дед! Как — твой дед?! Да вот так. Григорий Серафимович. Умер четырнадцать лет назад. Мы еще с тобой тогда и знакомы не были. Голова закружилась, зазвенело в ней что-то. Думаю, сейчас упаду на песок. Руки трясутся, а сам говорю ему, дедушка, Григорий Серафимович, ты?! Он отвечает так же степенно, как при жизни, мол, то, что Григорий Серафимович, то правда, да только не припомню никого похожего на тебя. У меня слезы из глаз брызнули, говорю, дед, ты что?! Это ж, говорю, я, твой внук! Ты меня что, не признаешь?! Извини, улыбается, это ты обознался! У меня никаких внуков отродясь не было. Бобылем всю свою жизнь прожил.
Достал я вино, разлил, кивнули друг другу. О чем говорить, опять не знаю. Сели возле лодки, на днище поставили бутылки. Разлили вино и стали пить, глядя на волны. Выпили одну бутылку, я за вторую. А он говорит, ты, внучок, шел бы домой допивать. Видишь, ветер поднялся, скоро ливень будет. Непогода пришла на побережье. Иди домой. Тебе далеко? Да, нет, отвечаю, тут рядом снял коморку. Ну вот и хорошо, говорит. Вот и иди.
Побрел я по песку в свой флигель, а внутри было такое, Маня, такое ощущение…
Я понимаю тебя, милый, я понимаю! Да ни хрена ты, Маня, не понимаешь! Двора за три до флигеля попалась мне навстречу компания местных мужиков. Прошли мимо меня, и Павел посмотрел мне в глаза и немного так кивнул. Чуть-чуть.
Как Павел?! Ты с ума сошел! Может быть, Маня, и сошел. Ты с ума сошел! Хорошо, пусть сошел! Но это был точно Павел. И он меня узнал! Никто больше не узнал, а он узнал! Ты меня пугаешь! Я сам себя пугаю, Маня! Пришел в свой флигель, хозяйка какой-то рыбы нажарила. Я поел немного, выпил бутылку вина и лег. В голове все плывет и качается. Жарко стало от вина и мыслей. Уже стемнело, а я лежу, спать не могу, вспоминаю глаза Павла, как он на меня посмотрел, когда мимо проходил.
Думаю, а чего я боюсь? Чего мне бояться?! Поднялся и пошел в тот дом, откуда они выходили. И лучше бы я этого не делал. Лучше бы я этого не делал!
Ты что, плачешь?! Не плачь, колючий мой, не плачь! Не плачь, ты что?!
3
— Ну, и куда дальше?
— Слушай, Бузинский, ты можешь потерпеть минуту? Ей-богу, ты как ребенок! Пьер, ты не видел, где моя бутылка коньяка?
— Да пошел ты со своим коньяком! У меня все брюки в грязи! А куда это мы приехали?!
— Ребята, а заплатить?!
— Шутишь, шеф?! Бросай все и пошли с нами!
— Куда?! А машина?
— Да кому она нужна! Забудь вообще! Дернешь граммов сто, а?
— Дай я выпью!
— Молодец, Бузя, герой!
— Слушай, я что-то не пойму, как мы здесь оказались. Я что, все самое интересное проспал?
— Самое интересное вот оно! Посмотри! Видишь, какое море тут настоящее.
— А ты здесь бывал что ли? Когда успел?!
— Бывал. Ты, кстати, свой портфель мог бы и в машине оставить!
— Да, конечно! А вдруг там что-нибудь ценное?!
— Ерунда! Поверь мне! Брось его прямо здесь!
— Прямо здесь?!
— А где ж еще? Где же и бросать, если не здесь. На пляж сейчас выйдем, вина местного выпьем, ветром тебе в лицо пахнет и все, все! Все!!!
— Да не ори ты так. Что все?!
— Все, парни, все! Пойдем быстрее, нас уже ждут!
— Да кто ждет?!
— В поселке на побережье все ожидают, всех.
Сарабанда
Когда Василий учился в первом классе средней школы, к нему в школу пришли люди из районного дома культуры и стали уговаривать учиться в музыкальной студии. Парня поразил тот факт, что вот так запросто можно пойти и научиться играть на гобое, а он даже не знал, что это такое.
— Приходите в субботу, — говорила миловидная девушка в очках, — у нас день открытых дверей!
— Хорошо, — подумал Вася и пошел домой. — Мама, — сказал он с порога, — у нас в субботу прослушивание. Тебе подскажут, куда нам идти лучше. Хорошо бы выбрать гобой, он маленький, но фортепиано вообще-то мне нравится больше.
В субботу они были в студии с мамой не одни. В фойе собралось множество желающих определиться с тем, гобой или фортепиано.
— Иди сюда, мальчик, — проговорила женщина, сидевшая у инструмента. — Садись. Сейчас я простучу пальцами, а ты повторишь. Понял?
Тетка быстро отстучала мозолистыми пальцами что-то в ритме регтайма. Вася тоже простучал что-то так, как хотелось ему — быстро и громко.
— Все, — скривила губы тетка, — идите, у ребенка нет слуха.
— Спасибо, — тихо сказала мама, и они медленно пошли домой.
* * *
Однако ровно через месяц Василий уже ходил на дом к одной доброй и улыбчивой женщине, в прошлом преподавателю музыки, так как родителям понравилась идея сделать из него музыканта. Старенькое пианино, свистящий чайник, канарейки. Очень скоро он играл «Тарантеллу», а к весне они замахнулись на «Сарабанду». Апрель журчал, почки лопались, Василий с увлечением играл гаммы. Лето пронеслось быстро, а осенью его учительница по каким-то семейным делам срочно покинула город, и он снова остался не только без слуха, но и без наставника. К этому времени Василий уже перегорел музыкой. Василий, но не его родители. Они держали совет и приняли решение отдать мальчика в другую студию, где про отсутствие у него слуха ничего не знали.
Студия, по несчастью, находилась далеко от дома, и туда нужно было ехать троллейбусом. Вообще-то Вася не знал, откуда берутся троллейбусы в том конце проспекта, где нужно было на них садиться, и куда уезжают потом. Он предполагал, что те троллейбусы, которые едут туда, совсем не те, на которых приезжают обратно. Он почему-то был совершенно уверен, что ни один троллейбус не проезжает мимо его дома дважды. Ему казалось глупой и невозможной мысль о движении троллейбусов по кругу.
И вот мама привезла его в студию и попросила сыграть «Сарабанду». Вася сыграл.
— Пусть приходит! — разрешили им с мамой. — Вечером на четыре часа.
Стояла осень. Через плечо у Василия висела папка на тесемках. В ней лежали отсыревшие ноты. Он приехал. Зашел. Высокая женщина, худая и страшная, как голод во время войны, с силой захлопнула дверь и молча указала ему на его место.
Вася открыл инструмент и поставил ноты.
— Играть! — сказала она, ловко ногтем поддев форточку, распахнула ее и, щелкнув зажигалкой, закурила.
Василий играл «Сарабанду», видел в окне огни, проезжающие по проспекту машины и вдыхал дым папирос «Беломорканал».
Трудно сказать, сколько уроков он посетил. Может быть, два, может, три. А потом перестал. Ну не мог он делить музыкальный досуг с женщиной, которая настолько ему не нравилась. Однако признаться в этом маме и папе, которые так много сделали, чтобы он определился с тем, что ему ближе, гобой или фортепиано, было невозможно. Поэтому в дни музыкальных занятий с папкой, полной музыкальных нот, Василий садился в троллейбус и отправлялся в неизведанные дали. На троллейбусах, которые могли его привезти неизвестно куда. Как правило, мальчик стоял у заднего, заляпанного грязью стекла. Чтобы не скучать и не сильно бояться, он напевал себе под нос песенки, разглядывал город и людей, потихоньку понимая что-то важное про мир, в котором они живут.
