Федор Вениаминович Стернов явился вовремя, без всяких цветов, но с бутылкой любимого Лешкиного французского рислинга. Он оказался моложавым мужиком – выглядел никак не старше Лешка (если не очень вглядываться), – вполне подтянутым (брюшко лишь слегка выпирало из тесных джинсов), с умело замаскированной проплешиной, приятной улыбкой и… странновато-холодным взглядом.

Действительно странноватый, подумал Лешка, холодный взгляд бывает у серых… или синих глаз, потому что их цвет – холодный, у этого глаза карие, вроде бы т е п л о г о цвета, а взгляд… Почти как у Лени…

Леня, вошедший в Лешкин кабинет, куда Лешка провел Стернова – выпить вискаря со льдом перед обедом, – внимательно рассмотрел обладателя карих глаз, и… прыгнул ему на колени. Он редко баловал даже Татьяну такой милостью, и Лешка ощутил болезненный укольчик ревности. Который, впрочем быстро рассосался, поскольку Леня, дав почесать себя за ухом, спрыгнул с коленей гостя и устроился на диване, привалившись к Лешкиной ляжке (Лешка не заметил, что гость очень умело и мягко подпихнул Леню в этом направлении).

Гость выразил восхищение Леней, обнаружив хорошее знание и понимание всех представителей семейства Felidae. Потом выразил восхищение интерьером кабинета (Лешка сам делал здесь ремонт и очень гордился содеянным). Потом выразил восхищение Лешкиной книгой, обнаружив очень хорошее с ней знакомство и понимание –именно теми местами, которые Лешка считал удачными, и которые Лешке были особенно дороги.

Через десять минут беседы они звали друг друга «Алексей-Федор», еще через три минуты – «Леша-Федя», еще через пять перешли на «ты», а потом….

Татьяна позвала обедать. Гостя она почему-то встретила холодно, ну, во всяком случае, прохладно, и была сейчас не Танькой, а именно Татьяной – эту ее ипостась Лешка знал и не очень любил

За обедом Федя выразил восхищение обедом – именно теми двумя коронными Татьяниными салатами, на приготовление которых у нее уходило много времени и сил, а потому она всегда ревниво следила за реакцией всех, кого кормила. После этого Татьяна оттаяла (хотя и по-прежнему оставалась Татьяной), милостиво улыбнулась и предложила мужчинам водки ко второму. Федя вежливо отказался, сказав, что им, хочешь-не хочешь, а надо будет немножко поработать на трезвую голову.

– С чего мы начнем арбайт, Федя, – спросил Лешка, – открывая ко второму принесенный гостем рислинг.

– С мотивацией поступков, Леша.

– Чьих поступков? – не понял Лешка.

– Персонажей твоей книжки, чьих же еще?

– Его романа, – уточнила Татьяна.

– Пока еще нет. Но будет, – заверил ее Федя. – Вот тебе, Леша, маленький пример, чтобы ты въехал. Вот твой герой встречается с этой девчонкой, спасает ее от шальных пуль и все такое, и они трахаются в его номере отеля. Пару раз. А потом, вдруг, прямо как Бог из Машины, он думает… как же там… А-а, вот: «Что ж мне делать с вами, двумя моими любимыми женщинами…», – это он о девчонке, с которой пара перепихонов, и о своей любимой жене – заметь, уже смертельно больной к этому времени, уже умирающей. Это как прикажешь понимать?

– Ну, он просто влюбился… неуверенно проговорила Татьяна.

– Таня… Ничего, что я вас так называю? Таня, просто так, может, и бывает в жизни, но не может быть в романе – это таблица умножения. Почему она на него запала, в принципе, понятно. Ему полтинник, для нее сам этот возраст – своего рода экзотика, «мой юноша седой» и все такое. Со скрипом, – кое что надо добавить и прописать но – проходит. А вот он – почему? Он – такой весь из себя Рэмбо, побывавший на двадцати войнах… Да у него, по типажу, по тому, каким ты, Леша, его сам нарисовал, таких встреч – в каждой командировке… Или через одну. Так что же тут случилось?

– Ну и что ты предлагаешь? – спросил Лешка.

– Он же у тебя не только журналист, но и фотограф, верно? И вот представь, после второй ночки, с утра, она встает с постели… накидывает его рубашку и подходит к окну. И стоит там – а он на нее смотрит, любуется, красивая же девчонка, молодая, – и… Своим взглядом фотографа, он вдруг видит… Вдруг вспоминает, как в той же самой позе и в его рубашке, двадцать лет назад у какого-то окна стояла его жена. А он ей любовался. Нет, они внешне – разные, но поза, сам этот кадр, бьет его по мозгам. Вползает ему в мозг и начинает там крутиться – мы же, мужики, тупые создания, Леша, нам запусти любую вошь в голову, и привет. И вот с этого момента, со стойки у окна, он в этой девчонке видит… свою жену. Только на двадцать пять лет моложе, и не умирающую, а очень даже живехонькую. А ведь он, Леша, мучается от грядущей потери, он не хочет, он просто не может… Пока – не может… отпустить ту, которую реально любит. А тут ему судьба – сознание и его глаза – глаз фотографа, – подсказывает такой вариант, дает замену – чья ж психика не ухватится за такой подарок. Как же тут, Леша, не влюбиться?

– Это, может быть, и интересно, – после паузы задумчиво сказал Лешка, – но это же – из психологического романа, а я написал…

– Ничего подобного, – перебил его Федя, – никакого не психологического – это вообще унылый жанр, он нам и на хрен не нужен, – а то, что я предложил…Это просто мотивация, это объясняет, это работает на… на все, что у тебя дальше. Вот и все кино.

– Это работает, – вдруг тряхнула головой, словно очнулась от сна, Татьяна, – но… В ней, молоденькой, увидел жену в молодости – это, согласитесь, все-таки штамп, и…

– Согласен, – легко согласился Федя, – конечно, штамп. А что плохого в штампах, Таня. Знаете, – он усмехнулся, – один великий актер, еще дореволюционной русской школы, как-то услышал, как кто-то говорит про менее известного и вполне заурядного, что тот, дескать, играет на штампах. И великий хмыкнул и сказал: «Ну и что с того? Я тоже – на штампах. Только у него их – пять, а у меня – сто…»

– Ты действительно – профи, – слегка разомлев от рислинга, уже за кофе и пирожными сказал Лешка.

– Вышивать по чужой канве – легко, – равнодушно отмахнулся Федя, – вот самому что-то сотворить, как ты… С нуля… Это другое, хотя…– он на секунду задумался, – и там, и там, как у пианиста – надо правильно нажимать на нужные клавиши и не задевать соседние.

– Вот как? – вскинулась Татьяна. – Значит, писатель по-вашему тоже просто нажимает на клавиши? И никаких вдохновений и…

– Ну почему? Можно вдохновенно нажимать – у кого это есть, – некоторые и без обходятся. Ремесленникам, вроде меня, это вообще не нужно. Но и те, и другие, и даже третьи, если они – профи, а не кастрюли паяют, – должны знать, на какие – нажимать, а какие – не задевать.

– И вы, значит, знаете? – пристально глядя на него, спросила Татьяна.

Федя не видел ее взгляда, потому что сам пристально смотрел на вальяжно развалившегося на диване и неторопливо вылизывавшегося Леню. И вдруг… Он в одно мгновенье постарел. Он не изменил позу, не сдвинулся с места, вообще не шелохнулся, но словно согнулся от какой-то навалившейся тяжести. Взгляд у него стал какой-то усталый и тусклый. Перед Лешкой и Татьяной сидел очень усталый, пожилой человек. И человек этот медленно заговорил:

– Удивительные существа, – хрипловато, задумчиво и словно с натугой сказал он, – Такие ласковые и такие отчужденные… Такие игривые и такие серьезные… Дающие столько уюта, столько тепла и смотрящие такими глазами – далекими и холодными… Как могут сочетаться такие разные свойства? Как можно давать такое тепло одним лишь фактом своего присутствия, и в то же время смотреть такими холодными, чужими глазами? Даже не смотреть, а рассматривать… Мы знаем , что много веков не прирученный, неизменный и никем не переделанный зверь зачем-то живет рядом с нами. Мы знаем, что кошку невозможно принудить делать то, чего она делать не хочет, невозможно подчинить себе, вообще невозможно заставить. А если попробовать, – он как-то злобно усмехнулся, – если давить, то, как говорили на одном пляже спасатели, «может случиться и непоправимое», и отнюдь не с кошкой, но…– он помолчал секунд пять, а потом: – Но только тот, кто прошел через это, знает еще кое-что.. дом, в котором жила кошка, а потом ее не стало, это дом – мертвый…