Жаль, что у нее нет бабушки, она бы поняла. Мама с сестрами рано осиротели, а папина мама живет в далекой Палестине, куда никто никогда не попадет.

У Валерика есть бабушка, хотя она его замучила своей опекой, но, наверное, он на самом деле так не думает, просто он хвастается бабушкой. Ему нравилось капризничать и восставать против их бесконечной заботы. К тому же, у Валерика было две бабушки, которые вечно его контролировали. А у нее, Эльги, ни одной.

***

Когда моя бабушка в начале нового тысячелетия впервые все-таки попала в Израиль, она увидела многочисленное потомство своей бабушки Рахиль, детей ее детей, братьев и сестер своего папы – Брайны, Ханны, Абраши. Тех, кто уехал, и тех, кто уже забыл, что уехали их родители. Они их сразу узнали в аэропорту, так были похожи они на Алека. «Арестова порода», – сказала бабушка. Израильские родственники радовались, как дети, обретенной сестре. И вспоминали, как их любимая бабушка плакала:

«Зачем уехали в эту пустыню из замечательной Москвы?!»

«Вот Арошка сидит там, икру по лысине размазывает, а они тут в полях гнутся, чтобы морковку вырастить», – повторяла им бабушка.

Упрямая Брайна, которой в Московском университете прочили карьеру выдающегося математика, утверждала, что рано или поздно здесь будет город-сад, они верят в землю обетованную. «Ну и оставалась бы в советской Москве, – причитала бабушка, – Там таких истовых любят». И все внуки Рахиль, слушая рассказы о прекрасном граде Москве, завидовали Арону и его детям. Хорошо им живется в Москве.

Это только в 45-м они узнали о судьбе своего народа в Европе. И устыдились своей зависти.

А потом самый младший любимчик семьи Абраша как представитель нового государства Израиль через сорок лет после отъезда попал в Москву, нашел старшего брата. Арон жил все в той же холостяцкой квартире на Солянке, с женой, двумя детьми, сестрами жены, шумно и весело. И бедно. И опасливо. Абрам пригласил старшего брата в Большой театр, где Арон последний раз был где-то в 1920-м. А сейчас это только для иностранцев, таких, как вот его младший брат.

Вернувшись в Хайфу, Абрам рассказал семье о быте москвичей, и снова всем стало стыдно за зависть свою. Так на Эльгу братская любовь и пролилась, за всех. Ну и мне немного перепало.

***

Дома не замечали ее состояния, но и школьный дневник не спрашивали. А может, просто делали вид, что не понимают причину ее меланхолического состояния.

В апреле стали искать дачу. Амалия важно читала справочник о дачах, а Эльза смеялась над ней, справочнику уже более десяти лет, а она все в него верит.

– Какое направление выбрать? – Амалия впервые надела очки, потому спустила их на самый кончик носа.

– На Казанском уже столько раз были.

– Может, Киевское? Богатыревы тогда точно с нами поедут, у них там своя компания.

– Объединимся.

– К ним иностранцы приезжают, – мечтательно сказала Эльза.

– Это слависты, – махнула рукой Амалия, – Они выросли на Чехове, русская дача с крыжовенным вареньем – это их мечта.

– А твоя мечта – хороший кофе, – не преминула ущучить сестру Эльза.

– Словом, надо спешить, иначе будем жить в сарае на задворках, – заключила мама, остановив спор старших сестер.

Рея была самой младшей в семье Якубовичей, но ее слово было последним. Еще в Латвии она, когда отец овдовел, стала хозяйкой большого дома, а перебравшись в Москву, одна из всех сестер вышла замуж и приютила их, которые и растили ее детей, Алека и Эльгу, – обычная история.

Дачу в Переделкино сняли, но ехать не спешили. Тетки загадочно шептались, куда-то ходили, что-то явно затевалось, тайное и будоражащее.

Тетки всегда были модницами и затейницами. Было отчего: старшая в 1929 была в Америке, откуда привезла целый кофр нарядов – узких юбок-пеналов, мужских рубашек ее крохотного размера, галстуки, булавки для галстука, туфли с каблуком рюмочкой и ремешком. Кофр стал шкафом в ее комнате: кожаный, огромный, с медными застежками. В нем был даже ящик с ключиком, где тетка хранила свои булавки, брошки, клипсы и письма, перевязанные розовой лентой. Были и стопки с синей лентой и просто с бечевкой.

Ее средняя сестра в конце 20-х ездила в Берлин, переводила с немецкого красным инженерам.

Потом эти мужчины приезжали к ним на дачу в Томилино, в белых брюках и парусиновых туфлях, играли в крикет, пили чай из самовара, смеялись, потом мужчины пропадали, а тетки привозили новых друзей. И снова играли в крикет. Ели мороженое: мороженицу привезла одна из теток из какой-то поездки. А мужчины приносили шампанское и конфеты.

Эльгу всегда брали на прогулки по поселку. На станции мужчины скупали всю клубнику и смородину, и Таня, домработница, варила варенье-пятиминутку к вечернему чаю, Эльге доставались пенки. Алек гордо отказывался в ее пользу: мальчишки сладкое не едят. А она ела.

Все равно она не будет такой изящной, как тетки. Она уже толще, чем они. Пыталась юбку старшей тетки примерить, но десяти сантиметров на поясе не хватило. Даже если пуговицы переставить, все не сойдется.

А в выходные все катались на лодках. Теток заносили в лодку на руках, чтобы они не снимали изящных кукольных туфелек, Эльге их размер уже в 13 лет не подходил. Эльгу тоже переносили в лодку, но без смеха.

Она все понимала, потому и оставалась в гамаке с книжкой, хотя и читать не хотелось.

Это Алька все подряд читал – справочники по химии, ее учебники, журналы, даже счета за свет. А потом еще и легко их цитировал.

Она даже не обижалась, что первые мандарины или клубника доставались ему, он же слабенький, вечно чем-то болеет, а она старшая, крепкая, розовощекая. Потому и на дачу выезжали еще в мае, Альку забирали из школы до окончания года, а она оставалась с папой в Москве, чтобы в пятницу вечером отправиться на электричке с Казанского вокзала. Алька встречал их на станции. И они шли к даче, где уже кипел самовар, а все гадали, что они везут к чаю.

В это лето все пошло как-то не так, как-то странно. Вместо Томилино выбрали Переделкино. А в конце июня и вовсе собрались в Митаву. Вдруг передумали покупать Алеку велосипед, хотя еще зимой обещали. Потом, потом, после возвращения из Латвии, ему еще надо научиться кататься.

Словом, в июле. Обязательно купят, он же заслужил своим отличным аттестатом.

Эля загрустила, вспомнив свои четверки. Особенно за немецкий дома достанется, тетки через день ее муштруют, это же их родной язык. И все равно – «хорошо» вышло за год.

Повезло, что аттестат в этот день не пришлось предъявлять: дома была гостья, Элю тоже за стол позвали. Мирра Иосифовна, шумная дама в разноцветной шали, прикладываясь к зеленому ликерчику, хвалила волосы Эли, и кожу, что как персик.

Эту гостью Эля видела впервые. Сначала подумала, что она принесла вести о дяде Мише. Но вряд ли, тогда бы взрослые закрылись в комнате, говорили тихо. А тут тетки как-то натянуто улыбались и кивали головами, а временами младшая тетка Эльза еле сдерживала смех. Но зачем-то она пришла, а при прощании в передней сказала многозначительно: «Ну что же… До завтра».

Утром Мирра принесла два чудесных платья – лиловое с рукавами фонариком и лентой по поясу, а второе – серебристое с длинным рукавом и кружевным воротничком.

– Это мне? – она не поверила счастью, платья скользили в пальцах.

– Пора, – тетки радовались, – Ты выросла. Совсем девушка.

– Это к дачному сезону. Время наряжаться.

Эльза кинулась в комнату, принесла брошку и заколку для галстука.

Алька с приятелем оторвались от шахмат и вышли на шум.

– Это стоит велосипеда, – важно оценил младший брат. Приятель Юрка согласно вздохнул: он так надеялся, что они будут кататься по очереди на новеньком велосипеде.

***

– А почему такая тайна вокруг платья?