Учительница отвела Эльгу на пристань и посадила на пароход «Максим Горький». И дала ответную телеграмму родителям: «Уехала 20-го.» Без уточнений. На чем уехала? Как? – ломала голову семья. Двухдневная поездка на теплоходе навсегда отбила у нее охоту к речным круизам. Теплоходик был переполнен, спать пришлось на второй палубе, на воздухе, на своем же саквояже и бауле с подушкой. В первый день в буфете кончились суп и второе, остался только хлеб и компот, а ко второму дню и хлеб кончился.

Медленно и томительно тянулся пароходик. Эльга намечала себе впереди дерево, а к нему все не приближались и не приближались, пароход петлял, подбирая людей на пристанях, шел все медленнее и медленнее, потому как был перегружен. Казалось, что они никогда не доберутся. И родители уедут без нее. И что ей делать одной в Москве? Как искать их в Башкирии? Уныние овладело ею. Но к вечеру второго дня их высадили почему-то не в Северном, а в Южном порту. Она испугалась, ведь встречать должны там, на Речном вокзале. И как теперь быть?

Но на берег никого не выпустили, проверяли у всех прибывших документы до утра. У нее и был всего лишь ученический билет. Мол, вот – ученица седьмого класса, школа в Вузовском переулке. Но билет с фотографией. Проверяющий сказал:

– Ты завтра поедешь. Куда уж тебе в двенадцатом часу? Ночуй здесь.

А завтра домой.

Многих не пустили и вовсе, потому смотрели на нее плохо, женщины начали плакать, всю ночь она простояла на палубе, а утром побежала к трамваю. И вдруг поняла, что чемодан и баул не поднять в горку. А трамвай уже шел. Ну не бросать же подушку с одеялом! И заплакала от безысходности, как люди на палубе. И вдруг мальчишка, ее ровесник, но выше, подхватил ее баул, нет, не украсть, а помочь:

– Побежали.

Прыгнул с ней в трамвай.

– Ты откуда?

– Из Рязани. Мы там в лагере были. Домой надо.

– Я сегодня свободен, – весело сказал он. – Куда катим?

– На Солянку. – Погрустнела: а вдруг все уже уехали в Башкирию,

а у нее даже ключей от дома нет.

– Эй! Да еще никого не отправляли, – понял он.

А потом затащил чемодан с баулом на четвертый этаж: лифт уже отключили. И такое счастье, все оказались дома, даже папа. Оказывается, все эти два дня ее искали. Папа отправлял телеграммы, мама пыталась дозвониться в Рязань.

Уже все сложено, все едут в Уфу, Амалия и Эльза приедут позже, они оправляются с консерваторскими. А Люба ушла на фронт, медсестрой. Все шумели, мальчик – Эльга даже его имени не спросила – так все стремительно все понеслось, стоял в прихожей, мял кепку. Амалия потащила его кормить. И скоро все сидели в комнате теток за столом, по случаю купленном десять лет назад в комиссионке, у стола на ножке был знак «Метрополь». И все вечно шутили, мол, едим, как в «Метрополе». Эльга не понимала значения слова, но знала, что это вечная присказка, которая веселит гостей.

Коля – так, оказывается, звали мальчика – пришел на следующий день утром, пригласил погулять, но ее не пустили: надо было собирать вещи. Он пришел и на третий день, но к обеду надо было быть уже на вокзале, где к эшелону прицепили вагон Академии Наук. Коля даже пошел их провожать, но на вокзале опять, как всегда, произошла неразбериха. Ночь накануне была неспокойной.

Опять, уже в третий раз, объявили воздушную тревогу, все спустились в подвал. Но эта тревога с 21 на 22 июля оказалась настоящей, не учебной на полчаса: немецкие самолеты прорвались к Москве.

Вышли из бомбоубежища только утром и сразу понеслись на Казанский вокзал, нашли свой эшелон, загрузились в теплушки. Снова повезло: досталась даже одна нижняя койка. И опять воздушная тревога.

Сначала сказали: «Академии Наук оставаться на местах, сейчас отправляемся». Потом другое начальство поменяло решение, велели всем спуститься в метро. Мама, бросив вещи в теплушке, потащила ее и Алека. Коля потерялся в толпе, даже адрес не успела у него спросить. Как теперь ему напишешь?

После тревоги хотела его поискать, но было уже не до этого. Эшелон Академии наук ушел. С вещами. Пришлось догонять его на электричке. Говорили, что он их дождется в Раменском. Ночной электричкой добрались, но поезд уже успел уйти дальше. Только к Голутвину и догнали поезд, побежали к своей теплушке, а в небе шел воздушный бой. Алек остолбенел, рассматривая самолеты в лучах прожекторов. Но мама дернула его за руку и забросила в вагон. Опять повезло, успели, а кто-то догнал поезд только в Коломне.

Так и кончилось ее трамвайное знакомство. И быстро забылось.

***

До Уфы ехали четыре дня, пропуская воинские эшелоны, шедшие на запад. А в Уфе на станции снова случилась неразбериха и толчея, все пытались разобрать беженцев, хозяевам квартир, приютившим эвакуированных, платили. Приезжие совсем растерялись. Хорошо, что пришли представители Башкирского отделения Академии Наук, и Эльгу с мамой и Алеком отвели в старый город, в дом с хорошей большой комнатой. Потом встречали эшелон консерваторских, потом обустраивали комнату, потом прикреплялись к магазину, искали школу для нее и Алека.

Школа оказалась хорошей, близ дома, только к сентябрю ее забрали под госпиталь. А их отправили в семилетку, размещенную в крестьянских домах, да и там ей компании не нашлось.

Ленинградские держались особняком, вокруг учительницы Конкордии Ивановны, ту еще после убийства Кирова за что-то выслали из Ленинграда. Девочки были надменные, а мальчики маленькие. Москвичи тоже держались стаей, их местные не любили, потому как все вывезенные из столицы стали отличниками не из-за хороших знаний, а из пиетета к московскому образованию. Да и вправду, немецкий она сама знала лучше учительницы, не говоря о произношении, только грамматика у нее хромала. Но друзей ей и среди них не нашлось. Все москвичи пытались оригинальничать, некая странность казалось почти что доблестью. А она не могла предъявить ничего такого. И сразу среди них стала белой вороной, еще более странной, чем все вместе. Появилась одна хорошая подружка, татарка, да и ту скоро родственники в Башкирию увезли. Еще был московский мальчик, младше ее на год, но его посадили к ним в класс, потому как он круглый отличник, его даже учителя побаивались, слишком хорошо учился. Она хотела было с ним подружиться, но он вечно сидел за книжками и задачниками.

Мама кинулась искать «колонию», с кем жить, с кем общаться, нельзя же без компании.

И тут ей сказали, что приехали латыши. Вот ведь счастье какое. Может, они что-то знают о ее брате и сестре, что в Митаве остались, как их не просили уехать.

Дядю Гришу в Риге знали, он был известным детским врачом. Его вызывали ко всем высокопоставленным больным. И даже, когда мама в Москву перебралась, всегда с Гришей советовалась, как ее или Алека лечить. Дядя Гриша ворчал, мол, пациента надо в лицо видеть, но всегда совет давал. А потом в Морозовской и Филатовской больницах удивлялись, как верно родители поступили.

Латыши рассказывали, что доктора с семьей в гетто увели, что, мол, немцы ему как прекрасному врачу предложили покровительство, обещали с семьей отпустить, но доктор Якубовиц выдвинул условие, что выйдет только вместе со всеми еврейскими узниками. А дальше, чем дело кончилось, они не знают. А вот самая маленькая сестра мамы, Антуанетта – дома ее Эка звали, с латышского переводится – хвостик, вечно за всеми хвостом таскалась, – и вовсе пропала. Она уверяла всех, что ее соседи в случае чего спрячут, может, так и есть… Но все одно было тревожно. Потому после работы мама ходила к латышам, даже язык неожиданно вспомнила, на котором уже лет двадцать не говорила. А тут услышала и вспомнила.

И вот такое везение – среди латышей нашлась ее старинная подружка Эдит Яковлевна Глинтерник, подружка гимназической юности – ее отправили из оккупированной Прибалтики к раненному мужу-генералу, тот умирал в уфимском госпитале.

Эдит прибыла с двумя дочерьми, они устроились сестрами милосердия, чтобы быть возле раненного отца.