Но поднялся Голицын.

– Бог запечатает лживые уста! – сказал он и, поклонясь комиссарам, пошел вон из шатра.

– Не надо было и затевать этого съезда! – сказал Мнишек, возмущенно пожимая плечами. – Невежественные, грубые люди. У Шуйского не осталось слуг, умеющих блюсти честь и держать речи.

– Пока мы проводим время в пустословии, – мрачно сказал Рожинский, – Сапега у государя с безумным своим планом напасть всем войском на Москву.

– В чем же безумство его милости? – удивился Мнишек. – Да в том, что у нас только две тысячи пехоты! Многие тысячи наши – это казаки. Сидеть за земляными валами они умеют, но много ли они крепостей взяли? – Рожинский мрачно посмотрел на комиссаров посольства. – Прошу вас, ясновельможные паны, внушить государю мысль: нам не видать победы, если у войска объявится несколько командиров. Один посредственный региментарий принесет больше пользы, нежели десять блистательных полководцев. Войску нужно множество рук и ног, но только одна голова.

О переговорах комиссары должны были отчитаться перед государем и Думой. Дума собралась в тот же день, и князь Рожинский уложил свой доклад в двух фразах:

– Узурпатор царской короны Шуйский не желает более видеть нас стоящими перед вратами Москвы. Мы, поляки и русские, тоже не желаем стоять перед Москвою, но желаем быть в Москве, свободной от Шуйского. – Сказал и сел.

– Браво, князь! – тотчас поднялся Ян Сапега. – Тогда идемте все разом и возьмем Москву. Если кто-то сомневается в успехе, а побеждать сомневаясь невозможно, то я готов встать впереди войска и повести его на приступ московских стен.

– Вы забываетесь, ваша милость! – Князь Рожинский сделался таким белым, что у него даже губы стали как мел. – Это Дума, а не военный совет.

– Если мы не возьмем Москву теперь, то не возьмем ее ни зимой, ни весной. – Сапега тоже сердился и говорил глухо, глядя на одного Вора. – Я не знаю, способно ли будет войско к военным действиям весной, когда теперь оно торгует, пьет, насилует женщин и за это ожидает себе денежного вознаграждения. Может быть, я напрасно беспокоюсь? Может быть, у вашего величества казна не вмещает рекой текущих денег?

– Государь! – поднялся пан Млоцкий. – Пока дороги не попорчены дождями, нужно послать во все уезды отряды за продовольствием.

– Вы хотите ограбить народ?

– Нет, я хочу все это устроить законно. Пусть ваше величество разделит государство на приставства, и каждый отряд возьмет со своего уезда или города ровно столько для солдат и лошадей, чтоб не замерзнуть в снегах и чтобы не умереть с голода посреди обильной страны.

– Это мы рассмотрим! – согласился Вор.

– Надо воевать, а не обирать! – вскипел Ян Сапега.

– Воюйте себе на здоровье! – усмехнулся Рожинский.

– Я затем и пришел сюда.

Медленно, словно сама земля вспучилась, поднялся со своего места князь Адам Вишневецкий.

– Нас, поляков и русских, которые сидят в этой Думе, венчают высокие государственные чины. Мы бояре, окольничие, думные дворяне, но единит нас одно: верная служба государю. Он – наше солнце, мы его звезды. Казна пуста. Зима на пороге… Где взять денег, чтобы заплатить войску, чтобы удержать его в повиновении, не позволить разгуляться грабежам?.. Я понимаю, русским тяжело принять подобное решение, и совсем не хочу понуждать их присоединять свои голоса к тому плану, который хочу предложить. Выбор таков, господа. Или по всей стране пойдет бессмысленный и кровавый грабеж, или же, спасая народ от насилия и всяческого истощения, следует согласиться, чтобы наши отряды пошли и взяли Троице-Сергиев монастырь, который есть сокровищница Шуйского.

Русские изменники молчали затая дыхание. Ян Сапега сказал:

– Я готов, господа, исполнить волю государя и вашу волю.

Канцлер Валавский, предупреждая похвальбу рыцарей, поспешил сказать:

– Проворный пан Лисовский уже побывал под стенами монастыря. Он сжег посады, но прошел мимо.

– А где сейчас Лисовский? – спросил Вор.

– Взял Коломну и идет к Москве.

– Присоедините полк пана Лисовского к моему, – попросил Ян Сапега. – Он так много успел, что, думаю, лучше других знает, каких подарков надо ждать от местных воевод. – И зорко посмотрел на князя Трубецкого.

Трубецкой, как и другие русские, сидел важно, без единой мысли на лице.

«Какое глупое, какое ничтожное, какое подлое племя», – подумал Ян Сапега.

А Вор смотрел, ухмыляясь, на поляков и на русских, и на губах его трепетало похабное слово: «Выблядки!»

Вор пригласил на ужин одного Адама Вишневецкого. Играя свою комедию, он устал видеть вокруг себя таких же комедиантов. Юрий Мнишек – сенатор, но весь его пафос – пафос скомороха. Рожинский презирает за глаза и в глаза, но к царской руке прикладывается. Вору казалось, что Адам Вишневецкий был птицей иного полета. Тоже скоморох, но не из тех, что кривляются перед толпой. Этот скрыт плотным черным занавесом, и это он дергает за нити, оживляя нужных ему кукол или убирая отыгравших свою игру.

Именно Адаму Вишневецкому пришло в голову подобрать из дорожной пыли бездушную куклу – «Дмитрия Иоанновича». Это он подышал на эту куклу, отряхнул, нарядил, и вот она пляшет перед всем белым светом, живучая, как птица феникс.

У Вора горел язык, будто от перца, так хотелось спросить, кем он выдуман, «Дмитрий Иоаннович»? Где? Как давно? Все догадки упирались в Рим, в иезуитов. Но кто авторы? Кто эти мудрейшие из мудрейших, которые перепахивают старый мир, сея на земле иные злаки или, наоборот, губя поля неведомым, неодолимым чертополохом?

Иезуиты, приехавшие с купцами, доставили изумительное вино к столу государя, и Вор сумел удивить гостя и был счастлив этому удивлению.

Разговор коснулся жалкого положения польского короля и перешел на божественного Юлия Цезаря.

Князь Адам несколько легкомысленно сказал:

– Речь Посполитая развращена свободострастием до такой уже степени, что и Цезарь был бы бессилен затолкать выпавшее из кадки тесто обратно в кадку.

Вор, разглядывая рубин вина через огонь свечи, вперился в князя огромными черными глазами, таящими пропасть ума и недоступных пониманию желаний.

– Всякое множество, – сказал Вор, – ничтожно перед волей единственного. Но это должна быть воля, а не самодурство, состоящее из порывов истерического хотения. Адам Вишневецкий вздрогнул. Он, поставивший на новую куклу, вдруг почувствовал опасность: кукла имела собственные мозги. Вор понял, что, желая понравиться сенатору, обнаружил свое никому не нужное «я». Но он не стал задними лапами заметать тот образ, который мог показаться его незримым хозяевам неугодным. Попивая вино, Вор принялся перечислять законодательную деятельность Цезаря, утапливая свою мысль в шелухе знания:

– У Рима и его граждан гордыни было никак не меньше, чем у шляхты и магнатов. И, однако, Цезарь внедрил в жизнь вечного города законы, которые должны были вызвать бури, но не вызвали. Император вдвое сократил получателей бесплатного хлеба из казны. Он вывел из Рима восемьдесят тысяч неспокойных под важным общественным предлогом – заселить этими людьми заморские колонии – и в то же время издал указ, запрещая покидать страну более чем на три года. Он даровал римское гражданство всем медикам и учителям благородных искусств. А какие жесткие порядки были введены против роскоши. Ликторы могли войти в дом любого патриция и забрать запрещенные яства прямо со стола.

Вор говорил, наслаждаясь растерянным удивлением сенатора, но хотел одного. Хотел оборвать умные речи и прямо спросить: «Почему избрали меня на роль Дмитрия Иоанновича? Вы, так низко ставящие еврейский народ, не отвергли еврея на роль русского самодержца? Что это? Замысел, спешка, невозможность подыскать иного претендента на Ложь и Лжежизнь? Кто правит миром?!»

– Вы меня убедили, ваше величество, – согласился Вишневецкий, – личность стоит целого народа. Но где они – личности?

Вор загыгыкал, давясь смехом, распуская красные бесформенные губы.